живую, хоть и выведенную не без помощи биотехнологий, на самой грани разрешенного.

Хотя они гораздо больше выпивали, чем ходили по тропинкам с электромагнитными ружьями (летальными для птиц, но неспособными пробить череп человека), убивая заботливо откормленных уток-«зомби», которым привили модель поведения, смертельную для них, но облегчающую охоту даже для дилетантов. Григорьеву не нравилось убивать. Даже таких существ, которые обладали нервной системой не сложнее, чем у насекомых.

— Итак, ты боишься, — повторил уже в утвердительном тоне режиссер, усмехаясь и продолжая обгрызать утиное крыло.

— Не боюсь. Давно ничего не боюсь. Тут другое чувство. Веками вся культура нам внушала, что смерть — это круто. А я думаю, что это… недостойно. Мы не черви. Это обидно. Мы мыслим. Мы можем развиваться и познавать вселенную. А должны умирать так же, как мухи и бабочки — именно тогда, когда накапливаем опыт и знания для жизни.

— В тебе говорит гордыня, — усмехнулся Золотников и выпил стакан водки. Настоящей, не безалкогольной. — Чем ты лучше Эйнштейна или Эйзенштейна?

— Ничем. Я даже не лучше какого-нибудь стоматолога Зильберштейна из Одессы, почившего двадцать лет назад. Но у них шансов даже в теории не было. А у нас — были. Нам совсем немножко не повезло. С криворукостью ученых, тупостью толпы и активностью мракобесов! С войнами двадцатых годов, которые отбросили прогресс на пару десятков лет назад! Из-за этого потеряно драгоценное время. Мы как тот самолет, не дотянувший одного километра до аэродрома… мы, наше долбаное тупое поколение.

— А вот я отношусь спокойно, — возразил Золотников. — И просто стараюсь взять от жизни все. Ну, ты понял, — он скосил глаза на свою жену. Четвертую по счету. А ведь у него еще и любовницы были.

Раньше Григорьев завидовал, а потом стал считать, что это бессмысленная трата денег и энергии.

— Вечность мне не нужна. После такой интересной жизни надо и честь знать, Витёк.

— Это все сказки из серии "зелен виноград". А тебе не обидно, Миша? Наши олухи-потомки получат бессмертие, а мы — нет. Нам остается только тешить себя тем, что мы совершили моральный подвиг, и что на наших костях — на костях лучших из нас — будет стоять, блин, храм их галактической цивилизации. Но мы его не увидим! Да вертел я его на…

— Поручик Ржевский, молчать. Здесь дама. А смерть… превращает жизнь в судьбу.

— Смерть превращает жизнь в ничто, дурья твоя башка. И все наши достижения. Все наши суициды — хоть подростка, хоть дряхлого старика — связаны только с тем, что мы знаем о нашей конечности… да не о ноге или руке, блин! — он говорил громко, почти кричал, и увидел, что Лилия — создание двадцати одного года, смотрит на него широко открытыми глазами. В глазах был страх, как будто на свадебный пир принесли гроб.

Он засек ее обмен сообщениями с мужем, который она даже не догадалась скрыть.

«Он вообще нормален, а?» — «Успокойся, солнце. Просто мой друг немного перебрал».

На самом деле он был трезв.

— Знаем о нашем финале! — продолжал Григорьев. — И он на нас давит. Часики тикают. Это заставляет нас принимать глупые решения… в карьере, личной жизни, расстановке приоритетов. Мы совершаем тысячи ошибок именно из-за того, что торопимся. Ну, кто прыгнет с крыши из-за безответной любви к какой-то милой дурочке или обидного слова, если будет знать, что впереди тысячи и тысячи лет жизни?! За которые можно все исправить — и любовь свою заполучить, и обидчику морду набить. Все что угодно заиметь! А у нас…Einmal ist keinmal, как говорили немцы. Если живешь один раз… жалкие 80–90 лет, то все равно что не живешь вообще… и любая ошибка фатальна. А немощь старости? Ты бывал в хосписах? А про эвтаназию знаешь? Люди убивают себя, просто чтобы избавиться от боли. И это в середине 21-го века! Так же, как убивали себя во времена Архимеда и Нерона, Вольтера и Пушкина! Я много знал таких. И поступлю так же, если окажусь на их месте.

Он не помнил, что ответил ему Золотников. Наверное, какую-то банальность. Важнее было то, что тот сделал. Просто налил себе еще водки, в один укус проглотил канапе с черной икрой и оторвал от тушки фаршированной утки (убитой им утром) еще одно крыло. Он любил разыграть из себя ретрограда. Мол, раньше еда была вкусной и натуральной, а теперь синтетика. Хотя на самом деле просто в молодости вкусовые анализаторы у всех работают лучше. И многое другое. А восприятие еще не так пресыщено ощущениями.

А потом, откусив еще, режиссер привлек к себе стоявшую рядом молодую жену, облапав ее чуть сильнее, чем можно на публике. При этом даже руку от жира забыл вытереть салфеткой. Но она — будучи замужем за его деньгами — ничуть не возмутилась. Видимо, знала, что терпеть осталось недолго.

И все же Григорьев видел, что на лице товарища на секунду промелькнуло выражение испуга. Видимо, тот подумал про пир во время чумы. Вечный образ искусства, к которому сам не раз обращался. Видимо, он что-то предчувствовал. И предвиденье его не обмануло. Зато умер легко, как говорили. В своей постели. Его даже не успели подключить к аппаратуре, которая могла бы дать ему еще год-два растительного существования. Видимо, жена решила на это не тратиться.

Григорьев черного юмора ради попытался прочитать айдент покойного. И увидел только длинный список его заслуг в траурной рамке. Конечно, маркер был закреплен не на трупе, а на крышке гроба.

«Это он сейчас лежит с чинным видом, — подумал пожилой скриптор. — Мастер культуры, блин. Сеятель. А я бы рассказал, чего именно он сеял. И что принимал. Я ведь еле сбежал тогда, когда они меня через месяц после охоты пригласили вроде бы в приличное заведение. Отнюдь не только утиной охотой развлекался маститый режиссер. Хватило ума проверить идентификаторы и понять, что это за место. Думаю, что и богу — или кому там ее отдают? — он душу отдал похожим образом. Может, и в постели, но не факт, что в своей. Впрочем, это его право».

Знакомый зеленый айдент загорелся где-то далеко за оградой кладбища. Миражи были полупрозрачны в эту сторону, и можно было разглядеть ассиметричные высотные дома (стоявшие не здесь, в Хамовниках, а много дальше к югу) и высокую эстакаду МЦ — «Московская Центральная», которая соединялась с такой же надземной частью 3-ей Кольцевой.

Еще девять лет назад МЦ была выделена для транспорта, оставив поверхность для пешеходов. Именно по ней мчался огонек.