Тут пришел черед задуматься царю. Что они хотели сделать с Ирочкой, его любимой сестрой… Ни одну женщину на свете не любил царь так, как свою младшую сестренку. Жену, Марию Скуратову, желал, с нежностью к ней относился (когда не был в ссоре), а Иру — любил. Она у него была и красавица, и умница, и защитница — будучи супругой царя Федора, много лет защищала она брата от всех интриг. И добра необыкновенно, и целомудрие в содоме, царившем во времена Ивана Грозного, сохранила. Когда тесть — Иван Васильевич — умирал, за три дня до гибели пожалела его, пришла утешить. И через минуту выбежала, вся в слезах, не перенеся сладострастия царя, который, даже будучи при смерти, не изменил своим порочным привычкам. Сыну умирающего, мужу своему, она ничего не сказала — подумал набожный Федор Иоаннович, что слезы у нее от жалости к отцу его, Ивану Васильевичу. А вот брату шепнула: «Не далась, успела убежать!». Будучи царицей, умница Ирина вела переговоры с иностранными дипломатами, переписывалась с королевой Англии Елизаветой, с Александрийским патриархом, а Константинопольский патриарх Иеремия назвал ее «украшением северных стран». Не будь ее, не учредили бы в Москве патриархию, так и остался бы главой церкви митрополит. А по отношению к супругу своему болезненному как себя вела! Многие ждали, что она найдет другого мужчину, чтобы забеременеть, родить наследника и покончить со спорами, кому быть царем после смерти Федора. А Ира хранила верность супругу. Даже Мария, дочь Малюты Скуратова, не выдержала:

— Что это твоя сестрица не может ножки под любым пригожим ей добрым молодцем раздвинуть и потомство произвести?

Борис тогда поморщился, сказал Марии:

— А ежели я бы чьи-то чужие ножки раздвигал, что сказала бы, супруга?

— Ну, если для важного дела — благословила бы. А надо, так и свечку бы подержала.

Брат царицы серьезно ответил:

— Хорошо. Я подумаю. А предлог, почему чужую жинку приласкать — дело важное, всегда найдется.

Ничего не ответила Мария, но по глазам понял Борис, дрогнула. Весь день от него старалась не отходить, когда никого рядом не было, бедрами шевелила маняще, грудью к нему прижималась. Кончилось все тем, что ночью супруги до утра мирились. На рассвете, после очередного упоительного восторга, сил уже не было ни у него, ни у нее. Борис только и мог, что ласково гладить Марию по волосам, а она лежала, обнаженная и счастливая, и прошептала:

— Буду я у тебя, единственной.

И Борис в тот момент признал: да, она победила! Но победа эта была ему очень приятна.

А тех, кто хотел развести Ирину с супругом, да сослать ее в монастырь, он ненавидел. Да она потом сама в монастырь ушла. Но то было потом, когда муж умер, она сама постарела, побыла на престоле царицею Ириной I. А тогда рано ей было в 29 лет идти в монастырь. Что же, раз они ее в монастырь хотели отправить, пора и им отплатить той же монетой! А кто они? Сослать в монастырь его сестру Иру хотели прежде всего Василий Шуйский, да митрополит Дионисий. Но чьи позиции усилились бы, ототри заговорщики Годуновых от трона? Федора Романова. Трудно, очень трудно было поверить, царю Борису, что тот ничего не знал об этом заговоре.

…Всю ночь не спал царь Борис Годунов. Ворочался, думал. В том числе и о том, что Иван Васильевич Грозный давно бы уже отдал всех этих Романовых своему тестю Малюте Скуратову. И те перед смертью горько пожалели бы, что много лет назад родились! А Семен Годунов хочет их всего лишь сослать. Под утро Борис не выдержал, разбудил царицу Марию. Та, первым делом, начала ласкаться, отдалась ему, а когда потом они лежали расслабленные, выслушала и посоветовала:

— Главное, повели в ссылке обращаться с ними получше. Ни в чем не отказывать. А сослать можно.

— Быть по сему!

Раз пообещал Борис Федорович, обратной дороги нет. Понимая это, дочь Малюты сказала, довольная:

— Этим Романовым на троне никогда не бывать!..

Утром царь повелел Семену:

— Действуй!

Глава политического сыска тут же велел своему с давних пор доверенному человеку раздобыть компрометирующий материал. Вечером, когда Бертенев пришел к Семену Годунову, тот, не здороваясь, протянул предателю мешочки с какими-то кореньями.

— Зачем это?

— Как зачем?! Ты грехи за боярином Александром нашел?

— Нет, — виновато ответил доносчик.

— Вот и придется тебе, дураку, помочь. Это сейчас положишь в кладовую боярина. А завтра утром сам же придешь с доносом, мол, Романовы хотели отравить государя.

Тут Бертенев всё понял. Ужаснулся. Ведь одно дело, боярина в мелких грехах обвинять, другое дело — когда речь о цареубийстве идет. Плохо стало Бертеневу. Заикаясь, он спросил:

— Как же так?!

Чтобы привести его в чувство, Семен Годунов отвесил Бертеневу затрещину.

— Ты зачем сюда шел, песий сын?! Сам пришел, я тебя не звал! Понял? Знаешь, что за ложный донос на боярина бывает? А ну иди, неси мешочки с кореньями и клади их куда положено — в кладовую боярина Александра, чтобы донос ложным не был. Иди же, шкуру свою спасай!..

На следующий день на дворе бояр Романовых царило столпотворение. Сновали туда-сюда стрельцы, спешили с бумагами подьячие Разбойного приказа. Прибыл царь, лично поблагодарил бдительного Бертенева за донос. Супруга Федора Романова, Ксения Ивановна, не старая еще хорошенькая женщина стояла бледная, как снег, и дрожащими руками прижимала к себе четырехлетнего сыночка Мишеньку. Будущего царя Михаила.

Сознаваться в грехах Романовы почему-то не захотели. Пришлось вязать им руки, отвозить на телеге в Разбойный приказ, вести в пыточную. Увидев дыбу, Федор Романов всё понял и торопливо сказал Семену Годунову:

— Семен Никитич, выручи, сообщи, в чем мне следует признаваться. Только зверем не будь, не вели Мишеньку и Ксению мою пытать!

— Да, что я тебе зверь, что ли?! А ты, как известно, хотел отравить троюродного брата моего и занять его место. Говори писарю, хотел?

— Хотел отравить царя и занять его место, — признал, не видя возможности оспаривать главный аргумент своего противника, Федор Романов.

— Ну, вот и хорошо, отравитель, надейся теперь на царскую милость. Ты к нему с ядом, а он к тебе с добром — учись милосердию.

Никто не обратил внимания на то, что коренья были самые обычные, нисколько не ядовитые. В суматохе человек Семена Годунова не успел достать настоящих — ядовитых кореньев. Но кого это теперь волновало?

Весь день Борис ходил сам не свой. Бояре и дворяне шептались: мол, переживает царь, что хотели его отравить, страшно ему, обидно. А Борис думал о том, что раньше на него молва вешала чужой грех, мнимое убийство царевича Димитрия, теперь же, о чем никто не знает, есть у него грех собственный. И страшно ему вдруг стало, тревожно, казалось, что придет за преступлением наказание, наступят смутные времена. С тревогой посмотрел Борис на детей — Ксению и Федора, подумал, не придется ли им отвечать за грехи отца. А когда от печальных дум заболело сердце, велел кликнуть доктора Хильшениуса.