на голове «вороны гнездо свили», не красилась она нисколечко, даже губы не подкрашивала. И зачем, если своих, папой-мамой сотворённых красок хватало? Глаза и так меняли цвет постоянно, а губы были так чётко вырисованы, что ни один карандаш так не подрисует. И ямочки на щеках. И родинка на щеке. И у ушка. Левого. И сзади – на шейке. Все родинки сосчитал несчастный Витька. Невольно сосчитал. «Хорошо, что Стас уехал. Совсем заболел Стасик от этой рыжей. А ей хоть бы хны. Идёт себе, м-м-мама моя родная. Как идёт! Стас вырвет всю бороду, когда расскажу. И так весь извёлся – когда эта рыжая зараза его зайчика выбросила. Господи, да как он того «зайчика» из Киева допёр? То ж не заяц, а целый плюшевый бегемот! Тридцать рублей за зайца с Зоську размером! Ну что ему – в Ленинграде мало девушек? Там такие девчонки! А тут?! Змея, нет, чисто змея – ну как так можно ходить, чтобы вся спина как кобра извивалась?! Нет. Нельзя. Витька, нельзя. Стас убьёт. Джелли убьёт, если узнает, что я на эту рыжую смотрю».

Так думал и развлекался Витька Зинченко, средний из братьев, прятал глаза, пытался болтать с Колькой-треплом, старательно вспоминал Джелли – свою Ангелину Крамаренко, крупную, весёлую и быструю на руку. Ох… Не успели пожениться, как Джелли, его Джелли быстренько прибрала мягкого Витьку к рукам, сама же властно, как мама учила, разобралась. Разобралась со свекрухой. Что-то ещё учудила с двоюродной сестрой. Отвоевала комнату в родительском доме. Прикупила шифоньер, трюмо, стулья, карнизы – будто прежняя мебель, что свекруха дала, была плохая. Но Джелли «не могла жить среди селянского барахла». Короче, начала она строить семейное гнездо и наполнять его своим счастьем. От такого счастья и удирал с братьями благополучный молодой семьянин Витька, стараясь не думать о последующих воплях стремительно разбухавшей жиром Ангелины.

Наша Зосечка королевой «Шантеклера» рулила к танцплощадке, на ходу грызла сочное яблоко, думала, что будет, достаточно ли белы её парусиновые туфли – она не могла надеть босоножки, ведь скрипнул бы шкаф, донёс бы, мама не пустила бы совершенно точно, да ещё в таком, гм, «взрослом» наряде. И ещё думала, что Игорёк придёт. И о том, что будет, что случится. «И ещё этот Витька сзади пялится. Хорошо, что Стаса нет. Нет, он парень, конечно, классный, на гитаре играет, но не так, как она, на семиструнной, нет, он на обычной, на шестиструнной, зато песни новые, ленинградские знает. Но очень уж бородатый и длинный. И двадцать пять ему. И смотрит так…»

…А что ж вы думали? Да немыслимо это, чтобы девочки не замечали взглядов, на них устремлённых. Это ж для них как солнечные лучи для цветов.

На одну все смотрят, так она и цветёт вовсю, распускается, шелестит юбками, проходит мимо, не замечая вздыхающих балбесов, цветёт пышно, жарко, сознательно дурманя и кружа голову, словно южный цветок какой, только вот плоды его ядовиты, не приведи господь такое съесть.

А другая – заждавшаяся, тихая, незаметная – сама вроде бы ищет взгляда, да дождаться не может, страдает, мучается, в зеркалах себя по вечерам рассматривает, изъяны выискивает, не находит, вопросами себя изводит, но не понимает, что просто время её не пришло, вроде плотного бутона она, ещё не раскрылась в ней женская красота.

А есть и такие, которые вроде бурьяна, что везде растёт, – вроде и смотреть не на что, ни кожи, ни рожи, но нахальные такие, все себя покажут, подскажут, потом накажут, да на язык острые, черт знает что, ребята!

Есть и такие, что с детства знают, что некрасивы, такие просто живут, словно содранной кожей ощущая быстрые, ускользающие, не останавливающиеся взгляды. Такие взгляды хуже хлыста, о них лучше не знать – жестоко ранит сердце торопливо ускользнувший взгляд. Не думать, не чувствовать, не придумывать себе ни-че-го! Да вот только что прикажешь сердцу, которое любить может и хочет? Редко так бывает, что найдётся такой, что внутрь глянет, рассмотрит душу чистую, яркую, страстную. Так и жизнь может пройти – словно и на виду, но как придорожный цветок, в пыли от проходящих мимо ног.

Но хуже всего для ребят – это встретить девчонку, что цветёт диким цветом, не зная ни силы своего дурмана, ни красоты своей. Такую встретишь – ум потеряешь, задумаешься, что что-то не то творится в твоей жизни. Хорошо, если сообразишь, что редкостную редкость судьба подарила встретить – волшебство в жизнь твою зашло, так, между прочим, на своём непостижимом пути. А она будет смеяться, хохотать, запрокидывая голову, белозубо, озорно, подначивать, смотреть разноцветными глазами и… не замечать ничего. Потому что сердце её занято. Кем-то. И будешь с ума сходить, мучиться, по ночам не спать, бороду свою терзать, по-юношески лохматую, будешь грохот сердца слушать. А сердце будет гулко бухать, толкать рёбра, саднить, давить дыхание, и будет так мучительно-сладко, так томительно-тревожно и непонятно в твоей жизни, что мысли поднимутся высоко-высоко. И будешь ты думать: а что, если?.. А если будет самолёт, а ты будешь где-то сзади? И будет она – тоже в самолёте. И самолёт загорится, или что-то ещё случится. А ты – выпрыгнешь, сильный, ловкий, словно сторукий, и спасёшь. А она глянет глазами своими… Или… Нет! Их будет пятеро. Они подойдут откуда-то сзади. И взгляды их будут злы и подлы. И нахмурится она и сделает шаг назад – в свете моргающего фонаря видно её закушенную губу. А тот, что её сердце занял, весь поникнет, задрожит. Он ведь задрожит, это точно! А ты будешь проходить мимо, совершенно случайно, так ведь всегда бывает – случайно. И подойдёшь и спросишь у тех, пятерых: «Проблемы, друзья?» А они обернутся. И посмотрят хмуро и злобно. А ты им скажешь: «Есть закурить?» А они переглянутся – это ведь их слова. И ты им скажешь: «Шли бы вы, друзья, своей дорогой». А она посмотрит – на него, дрожащего, и на тебя. И тогда рассмотрит в тебе настоящего. И ты будешь бить – того, самого наглого. И тебя будут бить – больно, сильно, злобно. Но ты ударишь главного – до хруста в костяшках, до его взвизга, а потом, когда упадёшь уже ты, они тоже будут не рады. И достанут ножи, но сзади – вспышкой – луч света и голоса – «Стоять!» Они убегут, а ты будешь стоять возле стены, утирать кровь, и она подойдёт и тихо коснётся рассечённой щеки. И ничего в