жизни тебе больше не нужно будет. Или всё не так – вот тайга. И река. И задыхающийся катер толкает тупым носом бесконечную воду большой реки. А ты сидишь на носу, в своей «всегингейке», смотришь вперёд, чтобы топляк не поймать, куришь чуть воглую «Приму», пялишься в пар над стылой водой, смотришь, как туман выползает из отсыревшей тайги, и думаешь: что же она, где же она, на каких танцах она, будешь вспоминать ту чёртову рыжую малявку – что же, да как же, да как бы так найти время, чтобы опять вернуться в Топоров, да чтобы случайно встретиться, да в глаза заглянуть – в необычные, непонятного цвета, всегда странные, весёлые и какие-то кошачьи, словно нечеловеческие – чуть-чуть. А сейчас тысячи километров между, широка страна моя родная… Где тот Топоров, где Зоська? Далеко. Что делает? Не знает Стас, ох, не знает, да и разница во времени – о том тоже забывать нельзя. «Ну, сколько в Киеве? Киев по Москве, значит, шесть часов разницы, не меньше. Ну и? И что, Станислав Георгиевич? Что прикажете делать, сэр? Научил твисту? Пропал? Ну… да. Мало тебе было Кати и Лиды? Ну? Ведь поехала Катя за тобой, Станислав Георгиевич, вон, на корме катера чихает, терпит сырость, не женское это дело, ан нет, сидит, только смотрит. И глаза у неё какие-то… Умные, преданные по-собачьи, заглядывает глубоко, в душу, ищет, ждёт. Жалкие глаза, чувствует что-то. «Стас, что с тобой? Ты какой-то другой приехал. Стас, всё в порядке?» А что сказать-то? Что сказать? «Нет, Катя, к чёрту все дни, все ночи, к чёрту касание ног в аудитории 344, к чёрту взгляды, первые, робкие, потом задумчивые, открытые, первое “привет”, к чёрту стук в запертую подсобку, к чёрту ссоры, к чёрту твои слёзы, к чёрту ожидание, сухое горло, мороженое на двоих, ливень на Литейном, да так, что туфли хлюпали, к чёрту тёплый лимонад, что залил тебе блузку, к чёрту твои вздохи и первый вскрик. Тебе ведь больно было, Катя, так же? Но ты улыбалась, плакала, зажмуривалась и целовала в шею, благодарила, обнимала, старательно, неловко прижимала живот, сжимала коленями, старалась, смеялась. Пошла к чёрту!» – это сказать? Бросить ей в глаза, размять её душу, словно товкачом горячую картошку, сломать и бросить? Только потому, что в далёком Топорове живет соплявка, маленькая, рыжая девчонка, которую толком и не знаешь, но понимаешь, что всё, что раньше было, ничего не стоит, что ничего не стоит всё, что знал, что умел, о чём догадывался, о чём мечтать боялся, – ничего не стоит по сравнению с её родинкой и рыжими волосами? Что душу готов отдать, чтобы прикоснуться, чтобы поцеловать – там, между грудок, почувствовать, как под кожей стучит сердечко? А рыжая ничего знать не хотела – даже зайца выбросила в канаву. Ты посерел от обиды, Стас. Помнишь? А что же ты думал, что такая девчонка одна будет? Да невозможно это, не бывает так, чтобы такие одни были. У них всегда кто-то есть. Да ведь и у тебя – тоже есть. Вон она, сзади. Подходит, стучит сапогами, обнимает: «Как дела, Стас?» – «Всё хорошо, Катя. Что не спишь?» – «Выспалась. С тобой хочу побыть. А ты что не спишь?» – «Не спится». – «Точно?» – «Точно». – «Честно-пречестно?» – «Честно-пречестно». – «У тебя всё нормально?» – «Да». – «Ты… Ты почему так со мной говоришь?» – «Как – “так”?» – «Ну… Стас, я же не маленькая, ты какой-то… Ну, знаешь, будто мучает тебя что. Как Семён Моисеевич, что он говорит?» – «О чём?» – «Ну что из тебя всё клещами тащить надо? Что он о теме сказал?» – «Темка как темка». – «Почему – “темка”? Что случилось? Тебе что, неинтересно стало?» – «Да нет, почему же? Интересно. Диссертация как диссертация. Просто… Не хочу». – «Что не хочешь? Тебе нравится, как я тебя глажу?» – «Да, конечно». – «А ведь ты раньше мурлыкал, Стас, когда я тебе шею вот так гладила. Ну, Стасик, ну, улыбнись, помурлычь». – «Не хочу. Катя…» – «Что?» – «Ну… Я… Понимаешь, не мурлычется». – «А ты прижмись. Вот так, давай. Я прижмусь к твоей спине, согрею. Ого, да у тебя куртка сырая!» – «Катя!» – «Ну что – “Катя”? Что, любимый? Я согрею тебя, Стасик, согрею». – «Перестань!» – «Стас! Ты в своем уме?!» – «Катя, я устал, я один побуду». – «Ах, Стас…» – «Ну, Катя, не плачь. Да не хлюпай ты! Катя… Ну, Катя, понимаешь, может, приболел или нервы, сам не знаю что…» И обнимает Стас Катю, обнимает свою Катю, и Катя обнимает своего, такого родного Стаса, и Стас вдыхает резковатый, когда-то такой родной запах чуть потного Катиного тела и чувствует себя последним подонком, потому что перед глазами – шоколадные ноги и мелькнувшие груди другой девочки. Он обнимает Катю, благодарно приникшую, обмякшую, такую привычную, такую уже им преданую… и думает о малявке, о сепельде, за тысячи километров…

4

А «сепельда» швырнула в придорожный бурьян огрызок яблока, оглянулась и посмотрела на странно обмякшего Витьку. «Какой-то он странный. Идёт сзади, потеет. Лучше бы спортом занялся. Липкий он какой-то. Но Колькин брат. И Стаса». А Колька что-то рядом болтал, Зоська старалась отвечать, попадать в ритм малозначащей беседы – всё больше «угу», «да», «да ты что?» и так далее либо просто на автомате поднимала брови, хмыкала, качала головой, словом, принимала участие в разговоре, но сама была чёрт знает где, улетела мыслями. Не до Кольки ей было. Она об Игорёчке думала. «Вот придёт она – что будет? Как танцевать с ним? Получится ли?.. Поживём – увидим»…

Топоровская танцплощадка располагалась в Панском саду, и основной вход был через парковые ворота. Но наша четвёрка не пошла туда – там точно можно было напороться на кого-нибудь из учителей, а это было лишнее и не совпадало с задуманным.

Они пошли к реке, дальше, стараясь наступать на сгнившие стволы и валежник, пробрались по душной тропинке, буквально расталкивая комаров, растерявшихся от неожиданности. Кровопийцы не ожидали появления жертв, но только какие-то секунды, после камыши наполнились плотоядным, утробным звоном, и ребятам пришлось ускориться. Ну сколько они там по доскам прыгали? Минуты три, но укусов поймали достаточно. Наконец они зашли со стороны речного обрыва, где поднялись по тропинке наверх. В тени здоровенных лип Зоська отдышалась, послушала, как шуршит земля под ногами поднимавшихся Кольки и Женьки. Витька явно отставал – и какого беса он попёрся? Лучше бы сидел со своей жёнушкой, вечно таскается!

Наконец на обрыв вылез злой и потный Витька.

– Душно-то как! – проворчал он. –