пробуя воздух, и улыбнулся. От той улыбки сельских старост хватала трясовица, а западное рыцарство, гремя доспехами, драпало впереди коней. Но лихо, чтоб его крысы поглодали, отреагировало куда спокойнее. Растопырило когтистые лапищи и застрекотало.

У твари с Кромки не было привычного лица или морды: ни щёк, ни носа. Вместо рта над шеей мехами раздувались жвала. На продолговатой сизой башке, ровно в центре горела вертикальная прорезь единственной уродливой зеницы, окружённой непрерывным танцем самоходных глазок поменьше. Они сновали в ноздреватой, прелой коже прыткими жуками и слюдяно блестели.

Фладэрик отскочил вбок, отсёк метнувшуюся нежить вдоль скользкой пепельной спины. Сталь звякнула о выгнутый хребет ударом колокола. Лихо раззявило пасть отороченным зубами жерлом и снова зашипело. Жуки-глаза с противным свистом внезапно разлетелись в стороны, серой взвесью опутали покои.

Навензы в вороте воссияли многоцветьем несущейся по небу Летавицы. Адалин отшатнулся из-под когтей и провалился в Кромку. Но не так, как бывало прежде, когда Упырь ступал на зыбкие дороги призрачного иномирья, заглядывал через границу в странную, причудливую даль за гранью яви. Сегодня Кромка обретала плоть, как в том сне, где Валтарова голова впервые нарекла его Кромешником.

Чернота шуршала растревоженным крысиным гнездовищем.

По залитым иссохшей кровью, выжженным руинам танцевало лихо. Жуки-глаза бежали по камням, по провалившимся аркам и переходам. Фладэрик завертел саблей, подступился к твари, полоснул по выпуклому бельму. Оказавшийся в другой руке подсвечник с иглой ударил бестию в висок и глубоко засел в треснувшей кости. Нежить взвыла, распялив четырёхгранный рот. Вой превратился в вибрирующий призывный визг. Но Адалин уже занёс саблю для нового удара. Одним движением смахнул с костлявых серых плеч страшную башку и резво обернулся. Он чуял приближение нового врага. И глаз.

Запустни частенько избирали обиталищем ветшавшие долинные постройки. Добротные, просторно-путанные, покинутые из-за дурных воспоминаний, а лучше — родительских проклятий. Особенно когда владение пустует пару-другую дюжин лет.

Не обладая собственным обличием, эта тварь принимала любую форму, не гнушалась личиной безалаберного хозяина или сродников. А жрала, не брезгуя, всё, что убежать не успевало.

Фладэрик прищурился, покрепче перехватил замаранную чёрным саблю. Запустень и лихо. Чудесная компания, радушный, ласковый приём.

Гость с Кромки вне всяких описаний, гадостный, как опарыш в киселе, выпрыгнул из тьмы.

Отдалённо, как мухоморный морок — привычную реальность, сейчас он напоминал медведя. Безобразно раздутого, не одну зиму коротавшего на дне ядовитых топляков Хмури, косолапого четырёх аршин в холке.

Упырь сплюнул прилипшую поперёк рта прядь и жестом поманил нежить.

Существо прыгнуло, щёлкнуло зубами в пяди от лица, взмахнуло лапами. Адалин вовремя отшатнулся, перескочил в очередную рухнувшую арку, приложился плечом в изъеденную ветрами стену. Запустень прыгнул следом. Длиннющие чёрные когти, кошмар цирюльника и мечту древодела, Упырь отбил клинком. И снова отскочил. Обезглавленное лихо слепо шарило костлявыми лапищами в камнях, тщась отыскать башку. Фладэрик заметил, что его глаза собрались муравьями вкруг истекающего чернотой обрубка нечистой плоти, приподняли его и понесли прочь.

Запустень взвыл и попыталась ухватить прелагатая жёлтыми зубами. Упырь увернулся. Тварь подскочила, на лету меняя облик. Кувыркнувшись, спружинил в стену тощий, хромоногий и плешивый тип, которого Фладэрик не узнавал.

Лихо, наконец, схватило беглую башку и кое-как приладило на место, прыгая на суставчатых ногах, как акробат-канатоходец.

На алом небе полыхнули первые индиговые вспышки. В руинах загорелись изумрудные огни. Упырь заметил, как сползаются из дымчатых теней уродливые подобия изломанных фигур. И выругался.

«Ты теперь Кромешник, — напомнил ядовито Валтар, задумчиво пощипывая лютню под одной из арок. — От судьбы не убежишь… Взгляни, на что теперь похож твой Адалин».

Морок лгал. Не Адалин лежал здесь в руинах. Какой-то некогда прекрасный замок, сложенный из алебастра, украшенный резьбой, укрытый пологом истлевших цветов и виноградных лоз. Сгнивший остов сказочной обители из сна.

Здесь пахло ландышами, мёдом и осокой.

Фладэрик вскочил на парапет и огляделся в поисках врага. Тварь прыгнула на стену, всадила когти в ажурный столб, замешкалась на толику мгновенья. Адалин, не размышляя, рубанул чудовище наискосок через плечо и спину, рассадил до поясницы, снёс голову. Граница расступилась с треском, выпустила в привычный мир. Упырь неловко приземлился в водопаде чёрных брызг на пол разгромленной опочивальни. Лихо с шипением отползало в угол. Остатки запустня шлёпнулись на пыльную кровать парящими на холоде кусками.

Старший Адалин сорвал с груди один из периаптов и швырнул в уродливое одноглазое злодейство. Тварь полыхнула чёрным. Запахло пылью, скисшим молоком и серой.

Фладэрик отёр предплечьем лоб и рухнул прямо в лужу чёрной крови. Седая пыль кружилась мотыльками, с потолка планировали пух и перья вспоротых перин. Упырь закашлялся, раскинул гудящие от напряжения ноги, упёрся в опрокинутый сундук подошвами сапог. Белая руина с Кромки не шла из головы, баюкала соловьиной трелью. Но и запустень, и лихо с ползучими глазами, и разрушенная красота таяли, как дым.

Остался только звон разбитого стекла.

***

Над выцветшим в ночи, поблекшим, одичалым садом перекликалось сварливое вороньё, и ветер, подвывая в тон, носил оборванные, ломкие листы. Сухие ветви в косах мха ворчливо скрежетали.

А ведь Упырь успел забыть…

Здесь, за заросшим буреломом, некогда благоухавшим чубушником, цветущей в червень81 вишней и яблонями, за рухнувшей беседкой в кружевах ржавой обрешётки и выродившегося винограда, из-под намётов многолетней прели торчали расколотые камни древнего буёва. Князь весть, кого тут хоронили. И кто хоронил.

Местные развалины напоминали менгиры и дольмены Голоземья.

Фладэрик обвёл ленивым взглядом скрежещущую округу. Могильники чернели обомшелыми боками, изъязвлённые произвольными отверстиями, погрызенные и зализанные прихотливой непогодой, в наростах лишайников и космах седых трав. Упырь понятия не имел, зачем припёрся сюда среди ночи. И, задрав голову, попробовал определить час.

Не тут-то было.

С небес, прямиком из пышных, напоминавших жатый шёлк монарших простыней туч брызнуло багровым. Не молнией или заклятьем. Огонь полился жалящим дождём, сперва свечными язычками, трепещущими искрами, шипящими на влажном валежнике и отсырелых стволах, а там, разойдясь, лёг сплошной стеной, вмиг иссушил и сад, и полусгнившие захоронения.

Фладэрик шарахнулся из-под палящего покрова, упал в тени беседки, судорожно отполз от рыжих шлей, полосующих окрестность. Бересклет и чёрная осока занялись мгновенно. С противным треском, раскаляясь, проседали древние дольмены, оглушительно шипя, кренились обгоревшие стволы. Упырь так ошалел, что позабыл все ругательства.

Из сплошного огненного зарева, рыча и подвывая, полезли чёрные создания, какая-то изломанная, ирреальная жуть, имевшая столько же общего с человеческими очертаниями, как мирный волкодав с рехнутой мантикорой. Разевая пустые рты, создания выламывались из-под земли и огрызались, беспорядочно наскакивали друг на друга, бежали сквозь огонь.

Адалин уткнулся спиной