— Прошу вас…

Исузу берет мою обтянутую перчаткой руку в свою ручонку. И это означает, что я прощен.

Мы проходим через вход с коньками, висящими у нас на плечах, покупаем целую ленту билетов и направляемся прямо на каток. Лед — просто лед — гладкий, как крышка медной шкатулки. И еще там полно скороспелок, которые не вопят — как в стрип-клубах при температуре ниже сорока восьми. Вместо этого они напрягают свои полудетские голосовые связки, выражая восторг, крайний восторг по поводу происходящего здесь и сейчас.

— Можно разговаривать? — шепчет Исузу.

— Можно смеяться, — отвечаю я. — Можно приятно проводить время. Можешь считать, что это приказ… — Пауза. — Только не подходи к другим, чтобы рассказать о своей жизни, хорошо?

— Ага, — говорит Исузу и быстро клюет меня в щеку — прежде чем устремиться на лед в своих ботинках на плоской подошве.

Ее руки раскинуты, как крылья птицы; кажется, она немного удивлена, что не скользит, как другие, проносящиеся вокруг нее. Я свищу, привлекая ее внимание.

— Эй, хитрюшка, — говорю я, шнуруя свои коньки. — Ничего не забыла?

Исузу берет крошечные конечки, которые до сих пор висят у нее на шее, и смотрит на них, словно задается вопросом, для чего они предназначены. Я уже заканчиваю, а она все еще держит их в руках, уставившись на них, на их безумно тонкие лезвия.

— Вперед, детка, — подбадриваю я. — Давай помогу.

Я сажаю ее к себе на колени, натягиваю один конек, потом другой, шнурую их потуже, чтобы они не убежали от моего маленького новичка. Взяв ее за руки, я вывожу ее на лед.

— Отлично, — говорю я. — Первая вещь, которую мы сделаем, — шлепнемся на попку.

Я медленно отпускаю ее руки, убеждаюсь, что она твердо стоит на ногах и что ее щиколотки не зацепились друг за друга.

— О'кей. Готова?

Я падаю на лед, некоторое время сижу неподвижно, потом поворачиваюсь вполоборота. Преувеличенно зажмуриваюсь, открываю один глаз, потом другой.

— Это было недурно. Теперь твоя очередь.

Исузу смотрит на меня, и на ее мордашке отражаются самые мучительные сомнения. Возможно, она немного поспешила меня прощать.

— Слушай, это не так плохо. У тебя вся попа в снегу…

Исузу улыбается каждый раз, когда я говорю «попа»

— …К тому же, не так уж высоко падать…

Ухмылка.

— Если ты что-нибудь себе сломаешь, мы обратимся к попному доктору…

Улыбка.

— К специалисту по попам.

Широкая улыбка.

— К лучшему в мире специалисту по попам. Он сделает тебе попотомию. Ты сможешь выбрать себе новую попу. Любую попу, какую только пожелаешь.

Исузу начинает смеяться, потом икает, теряет равновесие и, наконец, шлепается на попу.

— Ви-и-и-и! — кричу я, хватая ее за один конек и раскручивая, точно колесо рулетки.

Это заставляет ее смеяться громче, она захлебывается смехом и начинает икать.

А я? Я уже усмехаюсь — так широко, что клыки едва не встречаются у меня на затылке.

Если бы Ватикан видел нас такими… нас, скорее всего, давным-давно перестали бы уничтожать. Я так думаю. Когда я говорю «нас», я имею в виду вампиров, а когда говорю «такими», подразумеваю «катающимися на коньках». Тот, кто катается на коньках, не может быть злым; увы, но это факт. Вы можете выглядеть злыми в ботфортах выше колена, на шпильках, в грязных домашних шлепанцах или сандалиях центуриона, но на коньках… Нет. То же самое касается деревянных башмаков, но это уже другая история (я почти уверен, что та история называлась «Хайди»[76]). Знаю, что вы думаете: а как насчет хоккеистов? Извините. Хоккей — это палки и маски, а также, возможно, выбитые зубы… но не коньки.

Исузу потребуется пара щеток и внушающая трепет процедура попотомии, но она начинает учиться. Прямо сейчас она делает короткий толчок, скользит несколько ярдов, вытянув руки крестом, пока не теряет уверенность. Тогда она начинает крутить ими быстрее и быстрее, словно зашла слишком далеко и никак не может остановиться. Потом возвращается на то место, с которого начала — выгнув ноги колесом и опираясь на внешние края стоп — и проделывает все по новой.

Тем временем смеющиеся «скороспелки» и смеющиеся нескороспелки скользят вокруг нее на почтительном расстоянии, исполняя фигурные «восьмерки», арабески, пируэты, аксели и тормозят «плугом», так что ледяная крошка брызжет из-под коньков. Вампиры не могут ни во что превращаться — ни в волков, ни в летучих мышей, ни в туман, похожий на призраков, ни в призраков, похожих на туман… но здесь они, по крайней мере, могут летать.

Звенит смех. Звенит и разлетается, словно ледяное крошево, которое образует черточки, мазки и каракули на гладком льду. Исузу замечает вампира-коротышку, который едет, как на буксире, за своим более рослым приятелем, держась за длинные концы смешного шарфа — вокруг всего катка, быстрее и быстрее, притормаживая в поворотах, но все-таки удерживая равновесие. Малыш в ударе, и струйка пара тянется за ним в холодном ночном воздухе, как выхлоп за реактивным самолетом. Исузу замирает, не сводя с них глаз, точно завороженная, ее дыхание напоминает облачко, на котором забывчивый художник забыл поставить многоточие. И затем, с решимостью, свойственной ее возрасту, хватает меня за обе руки.

— Идем, — умоляет она и тянет меня за руку с такой силой, какой я у нее еще никогда не замечал.

— Но, Иззи, — пытаюсь возражать я, — у меня нет шарфа.

Да, верно. Таким образом, ничего не выйдет. Перед вами тип, который в свое время не мог найти белого грима, не мог найти тыкву для Хэллоуина, который обзванивает лежащий в гостинице номер «желтых страниц», «белых страниц» и справляется с Гидеоновской Библией,[77]чтобы узнать, как превратить слив ванной в туалет для ее все еще живой попки. Мистер Все-Из-Ничего, мастер импровизации.

Хорошо. Хорошо. Ты своего добилась. В машине, которую я взял напрокат, есть специальные провода — на тот случай, если придется «прикурить» от чужого аккумулятора. Я не вполне представляю, что имели в виду служащие компании «Герц», оставив их там, но какого чёрта? Что-нибудь во имя беспечной радости. В итоге мы тащимся обратно к автомобилю, потом возвращаемся на каток, причем я уже подпоясан кабелем, которому предстоит сыграть роль прицепного троса.