Хорошо, я признаю, что координировать перелеты стало намного сложнее. Например, такая элементарная вещь, как путешествие с востока на запад, требует строгого следования расписанию — откровенно говоря, на большинстве авиалиний понятия не имеют, за каким чертом это нужно. В зависимости от времени года самолет, который летит из Нью-Йорка в Лос-Анджелес, могут не выпустить, если задержка рейса составит чуть более получаса. Дело даже не в том, что сам полет занимает целую ночь. Перелет — не единственное, что вы должны вписать во временной интервал от заката до рассвета. Вы должны учитывать время, которое требуется пассажирам, чтобы приехать в аэропорт в пункте посадки и уехать из аэропорта в пункте назначения, время на то, чтобы сдать и получить багаж, время, которое требуется секьюрити, чтобы подвергнуть унизительному осмотру каждого третьего, и так далее, и тому подобное. Вы можете попробовать выразить протест, но вряд ли улыбка аэрофлота покажется вам столь же дружелюбной, когда в аэропорту на автопилоте приземлится самолет с мясными поджарками на борту.

Впрочем, кое-кто от этого только выиграл. Например, владельцы гостиниц, расположенных в аэропортах и по соседству, наверняка заметили, что доходы от их бизнеса растут как на дрожжах. Единственный безопасный способ долететь от побережья до побережья летом, когда ночи особенно коротки, состоит в том, чтобы взлетать и садиться, взлетать и садиться — и так пару ночей кряду, а может быть, и больше. И в каждом месте пересадки вам придется снимать комнату. К примеру, наше путешествие в Фэрбенкс — это четыре ночи и три гостиницы.

Единственная реальная проблема, с которой мы столкнулись — это туалет. Пищу я добываю обычным способом, совершая набеги на ближайший зоомагазин. Но продукцию моего маленького кухонного комбайна надо куда-то девать. Это потребовало творческого подхода, и мне пришлось вспомнить, что раньше у слова «уборная» было другое значение.[70]Спорю, у обслуживающего персонала «Red Roof»[71]это открытие вряд ли может вызвать бурный восторг.

Но это не единственная вещь, которая выдает присутствие смертного. О да, нам с Исузу есть что скрывать. Она натягивает на руки перчатки, получает солнечные очки, голова у нее замотана марлей, как у Клода Рейнса в «Человеке-невидимке».[72]Утром перед отъездом я делаю исключение из правила, которое никогда не нарушается, и предлагаю Исузу сжечь некоторое количество оставшихся перьев.

— Дай им разгореться и затлеть, — говорю я.

Потом прошу ее взять то, в чем ей предстоит ходить, включая перчатки и целый рулон хирургической марли.

— Пусть как следует продымятся, — объясняю я.

— Пахнет дерьмово, — сообщает Исузу, когда я опутываю ее голову дымной марлей, как бальзамировщик будущую мумию.

— Запах как запах, — возражаю я. — Горелый белок.

— Ага, — отзывается она. — Вот я и говорю.

В такси, в аэропорту, при получении багажа — мне приходится всего лишь снова и снова повторять одно-единственное слово, которое приводит в ужас любого вампира и которого достаточно, чтобы положить конец любым разговорам:

«Солнечный ожог».

Это слово производит эффект удара электрическим током. Вы приходите в себя, но тут же получаете разряд и снова начинаете дергаться.

На борту самолета стюардесса пытается всучить нам бесплатную порцию плазмы — это из разряда услуг. Она касается своих губ, лица, горла и никак не может остановиться.

«Скороспелка, а все туда же», — вот что они думают.

«Неудавшееся самоубийство», — вот что они добавляют мысленно, цокая языком.

В Сиэтле наступает неожиданное похолодание, и я замечаю струйки тумана, которые просачиваются сквозь бинты Исузу, как только мы оказываемся на тротуаре, чтобы поймать такси до гостиницы. У меня перехватывает дыхание.

— Господи Иисусе… Только не сейчас…

И я отчаянно заставляю Исузу пригнуться, в то время как полдюжины носильщиков разглядывает собственные ботинки.

— Что, весело? — бормочет Исузу.

— Совсем чуточку, — шепчу я в ответ и награждаю свое мнимое чадо воображаемым щипком.

Автоматические двери раздвигаются. Фэрбенкс, штат Аляска, пять часов вечера по местному времени, солнце вот уже час как село, легкая штора из сине-зеленого сияния шириной во все небо трепещет и мерцает, колеблемая призрачным космическим ветром.

— Ничего себе! — произносит Исузу, вытягивая шею и запрокидывая свою забинтованную головку.

Пар, срывающийся с ее губ, похож на выхлоп примерно дюжины такси, стоящих рядком у бордюра с работающими двигателями.

Что до меня, я сдерживаю дыхание около минуты, дожидаясь определенного момента. Как только створки дверей, скользящие навстречу друг другу, встречаются, я размыкаю губы и делаю выдох. Белая струйка водяных паров толщиной с карандаш вытекает в воздух и рассеивается. Я дую снова, сильнее, туман становится гуще, струйка — толще и чуть дольше не рассеивается.

— Ха! — я так тащусь от самого себя, что становится неловко.

Даже сквозь бинты и черные очки я вижу, как Исузу корчит свою фирменную гримасу.

— Ладно, — говорю я, — а как тебе такое?

Выдыхая, я шевелю языком, и струйка начинает походить на волнистую линию. Я раскидываю руки в перчатках, словно жду фанфар и аплодисментов.

— Недурно, а?

Исузу пожимает плечами.

Хорошо. Я кручу колесико термостата на воротнике своей куртки, пока облачко пара около моего рта не исчезает.

— Дыхни так сильно, как можешь, — говорю я, и Исузу повинуется.

Я втягиваю в себя пар, как пассивные курильщики вдыхают сигаретный дым, и чувствую, как он наполняет мой рот, словно пещеру — пещеру, в которой давно не разжигали огонь. Сейчас моя задача — вспомнить армейские деньки, когда табак стоял под номером пять в списке наиболее необходимых пищевых продуктов. Я придаю своим губам необходимую форму, надеясь, что память меня не подвела и новообразование в виде клыков не сведет мои усилия на нет. А потом разом выдыхаю — очень быстро, чтобы колечко холодного пара проскользнуло мимо моих губ, сложенных бантиком. Оно дрожит в воздухе, двигается прочь, в течение пары секунд растет, после чего распадается.

Аплодисменты Исузу звучат так, словно она заставила хлопать в ладоши плюшевого мишку — а еще это напоминает звук батареи, ведущей заградительный огонь, только звук сильно приглушен: «туд-туд-туд».