Быть плохим куда веселее, чем хорошим.

Проделки Исузу? Детские шалости. Ребенку хочется порезвиться. Я прошел стадию неодобрения, но не похоже, чтобы я мог угрожать ей тем, что оставлю ее дома. Она и так сидит взаперти. По большому счету — после того первого чиха, который смел нашу вселенную. Если она не имела права на маленькую поблажку, то кто имеет такое право?

Но потом шутки прекратились.

После истории с приклеиванием моих рук к лицу было несколько робких попыток. Пара канцелярских кнопок, которые оказались в моих шлепанцах и довольно сильно щекотали мне пятки. Колпачок на бутылке с кровью, приклеенный суперклеем. Но после — ничего.

А потом она начала проделывать эту штуку со своей шеей. Она расхаживала по квартире, останавливалась, запрокидывала голову, и затем, в таком положении, поворачивала ее налево, потом направо, щелкая суставами. В другое время она жаловалась на боли за ушами, точно в том месте, где нижняя челюсть крепится к черепу. Иногда, по ее словам, она чувствовала вены по бокам головы. Ей было достаточно подумать о них, и она начинала их чувствовать, могла ощутить, как бьется пульс. Потом — это продолжалось не слишком долго — она начала задаваться вопросом, что у нее с пульсом: может быть, он слишком быстрый или слишком медленный. Она смотрелась в зеркало.

Потом пошли фильмы. «Дневник Анны Франк». «Большой Побег».[65]«Один дома». «Хладнокровный Люк». «Любитель птиц из Алькатраса».[66]Снова «Анна Франк». Снова. Снова.

— Иззи, — говорю я, когда Анна в третий или четвертый раз приходит к выводу, что люди в большинстве своем хорошие. — Ты хочешь о чем-нибудь поговорить?

— Хм-м? — откликается она, ее лицо освещено синим экраном.

— Что-то не так?

Она пожимает плечами.

— С тобой все в порядке?

Она пожимает плечами.

— Я подумываю о том, чтобы поджечь квартиру… — Пауза. — Как тебе такое?

Пожимает плечами.

Она разговаривает со своими носками.

Она разговаривает с ними и устраивает кукольные представления, прежде чем натянуть их себе на ноги. Потом, в одну прекрасную ночь, вообще перестает надевать носки. А также снимать пижаму.

— Почему? — переспрашивает она, когда я задаю ей этот вопрос.

— А какой смысл? — добавляет она, проясняя смысл происходящего.

— «Дневник Анны Франк» — хорошее кино, — отец Джек тянет Иуду за поводок. — Многие смотрят его много раз. Ну, конечно, шесть раз в неделю — немного чересчур, но я не думаю, что это признак того, что вы сходите с ума.

Пауза.

— Думаю, что это признак того, что вам надо чаще выходить из дому. Что вы и делаете сейчас, а заодно беседуете со мной.

Иуда останавливается, чтобы справить нужду.

— Вы когда-нибудь спрашивали себя, что случится, если Иуда начнет кусаться? — говорю я.

— Вы имеете в виду, случайно станет псом-вампиром? Как вы себе это представляете, Марти?

— Нет, обращение тут ни при чем, — я мысленно заменяю Исузу Иудой, стараясь не перепутать местоимения. Стараясь, чтобы даже намека не проскользнуло. — Что, если он вдруг вас возненавидит? Ну, знаете, начнет кусаться или гадить вам в ботинки, когда вы спите…

Иуда заканчивает свои дела и проезжает несколько футов на заднице, вытирая ее о чью-то лужайку.

— Хорошо. Думаю, я бы посмотрел, не идет ли у него изо рта пена, — говорит отец Джек, пристально глядя на Иуду так, словно я, возможно, знаю нечто такое, чего не знает он сам. — Еще, думаю, стал бы прятать ботинки в туалете, когда ложусь.

— А с ним вы что сделаете? — спрашиваю я. — Вы…

Я прикладываю к своим клыкам изогнутые пальцы и изображаю укус. Не то что я думаю убить Исузу или обратить ее. Просто дела идут скверно, и я не представляю, как далеко это может зайти. В конце концов, она все та же маленькая девочка с хлебным ножом. Маленькая девочка, которая была готова посадить собственную собаку на цепь и оставить на солнце.

Отец Джек останавливается и смотрит на поводок, намотанный на руку. Он выглядит слегка опечаленным, словно не стал бы в ближайшее время затрагивать эту тему.

— Почему я должен убивать свою собственную собаку, если она доставляет мне неприятности?

Я пожимаю плечами.

— Возможно, если бы он испытывал сильную боль… — продолжает отец Джек. — Возможно, если бы он страдал, и у меня не было другого выхода…

Он сжимает мускулистое плечо Иуды, сгребая в пригоршню складки мохнатой шкуры.

— Эта собака спасала мне жизнь столько ночей, что я не могу сосчитать, — говорит он. — Я не могу упрекнуть его, если он делает все, что может, чтобы сказать, что нуждается во мне.

— Кусая вас, он говорит, что в вас нуждается?!

— Если я хорошо его кормлю — конечно.

— И как вы бы помогли ему? — спрашиваю я. — При условии, что у него не бешенство или что-нибудь в этом роде.

— Думаю, я бы постарался найти ему друга, — говорит отец Джек после небольшой паузы.

При слове «друг» в его лице что-то меняется — это заметно, хотя он стоит ко мне в профиль. Оно становится более серьезным. Более грустным. Лицом человека, который нуждается в дружеской шутке. Я так думаю.

— Не щенка, надеюсь, — говорю я, намекая на крест, который он носит — не на шее, как вы понимаете. — Вы же знаете, что говорят о владельцах и их питомцах, — добавляю я, полагая, что это справедливо; он же дразнит меня за мое пристрастие к азартным играм.

Но все, что отвечает отец Джек — «Право, не стоит», он явно не расположен шутить. Потом некоторое время молчит.

— Не щенка, — повторяет он и несколько нетерпеливо дергает Иуду за поводок.

Каникулы. Вот в чем мы нуждаемся. Отдохнуть от этой жизни. От этого места. От этой рутины. Где-нибудь в совершенно другом месте, где нас никто не знает, где мне не надо будет беспокоиться из-за микробов. Где-нибудь, где Исузу сможет гулять.

Где-нибудь… например, в Фэрбенксе, штат Аляска.

Я пролистал буклеты. Фэрбенкс — Майами вампиров. В течение всей зимы солнце лишь высовывается из-за горизонта — на три, от силы на четыре часа в день. Остальное время — великолепная ночь, все небо в звездах и северное сияние, похожее на призрак радуги. Всю зиму ночной воздух оглашают возгласы и смех вампиров, проживающих, прожигающих это восхитительное время — навязанный астрономией подарок.