— Наверно, один из эльфов Санты, — сообщает она. — Тот, кто хотел стать зубным врачом.

Я представляю себе Папу Римского Питера Последнего. Как он прикрывает ладонью глаза, беседуя со своей умирающей сестрой через пропасть, лежащую между ними, и круговыми движениями пальцев потирает свои виски.

— Нет, — говорю я. — Ты говоришь про Герми, он просто кукла, которую показывают по телевизору. Эльфов нет. Я имею в виду, по-настоящему.

Исузу смотрит на меня с подозрением, которое только что снова ожило. Понятное дело: всего несколько месяцев назад я рассказывал другую историю. Ясное дело: таким, как я, доверять нельзя.

— Тогда кто сделал мои игрушки? — вопрошает она.

Заметьте, о посреднике речь уже не идет. Мои игрушки. Не игрушки Санты, которые он приносит всем хорошим маленьким девочкам и мальчикам. Такой вещи, как Санта, больше не существует. Есть только Исузу, ДетТВ и Маленькое Шоу Маленького Бобби. Вот где она, скорее всего, узнала про Герми, детально озабоченного эльфа. Возможно, она просто видела по телевизору, как Маленький Бобби Литтл смотрит телевизор.

Интересно, что она должна была думать, разворачивая самоделки, на которые я приклеивал ярлычки «От Санты», а потом наблюдая, как то же самое делает Маленький Бобби. Может быть, она думала, что Санта любит ее меньше? А может быть, проблема заключается в Иисусе, который Герми. Он очень озабочен проблемами стоматологии и поэтому делает ей не такие красивые подарки, как Маленькому Бобби. Подарки Иисуса отправляются на Остров Потерянных Игрушек.[62]Или к маленьким девочкам, названным в честь внедорожников, которые живут в норах, у которых есть мамы, которые не знают, что получают другие дети, и поэтому счастливы.

— Это я делаю тебе игрушки, — фыркаю я, начиная испытывать легкое раздражение. Не из-за нее, а из-за самой ситуации. — Эльфы в телевизоре — выдумка. Дети в телевизоре — выдумка. Санта-Клаус — выдумка. — Пауза. — Но мы с тобой настоящие, и я хочу, чтобы ты…

— Значит, мне больше никто не будет дарить игрушки? — переспрашивает Исузу, сосредотачиваясь на главном.

— Будет, — заверяю я. — Я их делал и буду делать.

— О'кей, — говорит Исузу и собирается уходить.

— Погоди, — я останавливаю ее. — Мы не закончили говорить об Иисусе.

— Я думала, он тоже выдуманный, — она останавливается и возвращается назад.

— Нет.

— Но он не делает игрушки?

— Правильно. Не делает.

— И не лечит зубы?

— Наверно, тогда лечить зубы было бы легче, но он этим не занимается.

— Тогда почему мы любим Иисуса?

— Забавно, что ты спрашиваешь об этом, — говорю я, поглаживая диванную подушку, рядом с которой сижу. — Когда-то, в давние-давние времена…

— Получается, Иисус был первым вампиром? — спрашивает Исузу. — Поэтому мы и празднуем Рождество?

И я вижу, что существование подобной возможности приводит ее в смятение. Потому что они с мамой всегда праздновали Рождество, и ее мама точно не сходила с ума по вампирам.

— Нет, — объясняю я в третий или четвертый раз. — Иисус был Сыном Божьим, и он умер ради искупления наших грехов.

— Но ты сказал, что он выпил крови и что он не умирал. И сделал так, чтобы другие люди тоже никогда не умирали. И он не становился старым, и плакал кровавыми слезами, и…

И я хочу сказать ей: просто поверь мне. Несомненно, у Иисуса было много общего с вампирами, но он не был вампиром. Если уж на то пошло, его можно считать первой жертвой вампиров… разумеется, это метафора, но мы же называем его агнцем. Проблема состоит в том, что я не могу объяснить Исузу, что такое «метафора» и чем она отличается от выдумки.

— Иисус был просто Иисусом, — говорю я, стараясь скрыть раздражение. — Таких, как Он, больше не было. Он был подарком Бога — знаешь, как подарок на Рождество. Подарок, который получает каждый, даже плохие мальчики и девочки, потому что Иисус собирался помочь им стать хорошими. Иисус был смертным, как ты, и одновременно бессмертным, как я. Но в отличие от нас с тобой, он прошел искушение и воскрес. Он был святым. Его святость — то, что делает его особенным, и…

— Его искусали? — уточняет Исузу.

— То есть?

— Ты сказал, что он прошел искушение, поэтому был не таким, как все. Это его вампиры искусали? Потому что иначе он бы умер… Или это Бог? Тогда получается, что Бог — вампир?

— Нет, нет, нет, — говорю я, уже не скрывая раздражения. — Искушение — это… это не от слова «кусать». Это означает…

— Ой, подожди, — перебивает Исузу. — У него же дырки на руках. И вот тут, — словно желая одновременно показать оба места, о которых идет речь, она отгибает ладонь и проводит изгибом кисти по лбу. — Ну ты же знаешь!

— Искушение — это не от слова «кусать», — повторяю я. Надо срочно сменить тему разговора. И угораздило же меня ввернуть это словечко! — В любом случае…

Молчание.

— Ты знаешь, что такое «грех»?

— Что-то плохое, — тихо говорит Исузу. — Когда не слушаешься.

— Правильно. Грех — это как яма. Некоторые грехи — как маленькая ямка, и из нее можно запросто выбраться. Но бывают ямы такие глубокие, из которых просто не вылезешь, если тебе никто не поможет. А есть настоящие норы, из них ты даже не сможешь увидеть небо.

Я чертовски горд — еще бы, выстроил такую роскошную параллель. Но потом я смотрю на Исузу.

И умолкаю.

Она бледнеет.

Ее губы дрожат, ее глаза наполняются слезами.

Она рыдает.

«Мы с мамой жили в норе… Долго-долго».

Нет, она не произносит это вслух, но я голову даю на отсечение, что она думает именно об этом. Люди, которые помогли им выбраться из этой норы в последний раз, были вампирами, как и я. И, возможно, как этот парень по имени Иисус, со следами от укусов на руках. Но ни у одного из них не было такой души, как у Него. И, уверен, никто из них не прожил свою первую жизнь-до-смерти так, как Он. Если… Представьте себе, что эти парни добрались до Иисуса Христа, Сына Божьего, доктора стоматологии, до яслей и, возможно, до той пещеры. Или до другой пещеры — позже, во время Его голодовки в пустыне, или до той, где Он пребывал во время трехдневной передышки, которую получил между Страстной Пятницей и Пасхой. Вот так.

Так или иначе, вот он — истинный смысл Рождества!