– Что ты… Что они… сделали со мной?! – меня трясло, как наркоманку. Моей злостью можно было питать окрестные системы энергоснабжения. – Говори!!!

– Сядь в машину.

Я ненавидела этот его сухой тон, эту его немногословность.

– В машину? С тобой?

Чтобы уехать куда-нибудь еще?!

Он просто запихнул меня туда. Привычно скрутил, закинул внутрь, пригнув голову, долбанул дверцей. И сразу же заблокировал выход пультом, предвидя мой мгновенный выход наружу.

– Ненавижу, бл…дь, – выругалась я со всей возможной искренней чернотой, которую в этот момент испытывала.

Охотник просто занял свое место, просто завел мотор.

Мы не приехали ко мне. Мы приехали к нему. По крайней мере, только так я могла расценить место, где мы оказались. Двенадцатиэтажное здание на фоне чернильного неба, неубранный двор. Лавка с оторванной доской посередине у подъезда, куча арматуры возле мусорного бака. Там же чей-то старый диван.

Меня вытянули из машины и проводили до подъезда, подтолкнули внутрь.

Пока ждали лифтовую кабину, я думала о том, что здесь ничем не пахнет. Ни кошками, ни запахами съестного, ни прокисшим пивом. Ничем, кроме бетона. Как будто здание нежилое.

И единственным источником света, который нас в этот момент освещал – какое громкое слово для тусклого красного глаза, – была кнопка лифта.

Он здесь не жил тоже – так мне показалось. Квартира на десятом этаже – высоко, – но нежилая. Мебели почти нет, голые стены. Казалось, отсюда все вынесли, чтобы начать ремонт, но так ничего и не начали. Стены, впрочем, были новыми, ровными, полы тоже.

Мы остановились в гулком холле – эти апартаменты были больше и превосходили мои по площади как минимум вдвое.

А после я услышала то, чего не ожидала услышать от него никогда.

– Раздевайся.

И это слово почему-то поразило меня, оглушило. Не может быть. Он никогда не осквернял нашу «дружбу» действиями с сексуальным подтекстом. Ни разу. Кажется, ему вообще претили близкие отношения с кем-либо, интим в целом. Может быть, я ошибалась?

И вдруг поняла, что я не хочу. Не хочу перед ним раздеваться, не хочу проходить еще через это – через странную плату за непонятную «помощь». Просто не хочу контакта через силу, чем бы и кем бы он ни был мотивирован.

– Давай… не будем.

Я мямлила. Он словно дал мне под дых тем изумлением, смешанным с унижением, которое я испытала. Зиг и Сулли – будь они прокляты – издевались надо мной, как умели, но они никогда не принуждали меня к сексу. Ни под кого не подкладывали без нужды и ради удовольствия. Просили иногда флиртовать, пудрить мозги, заводить «клиентов» в нужные помещения с помощью обещаний секса. Но не более.

– Повторить?

С ним невозможно было спорить. И стало опять страшно.

Совершенно не зная, что делаю и зачем, я принялась снимать одну вещь за другой. Не эротично и не романтично, трясущимися руками. Смотрела вниз, поджав губы, – нет, не стеснялась себя, я давно отвыкла себя стесняться, просто не желала, чтобы меня видели голую, чтобы на меня смотрели. Сняла блузку, спустила штаны, перешагнула их. Спросила:

– И лифчик?

Глупый вопрос. Как попытка пациента оттянуть время, прежде чем ложиться на операционный стол.

– Да.

Я расстегнула застежку, бюстгальтер упал к ногам. Остались лишь плавки, про них я спрашивать не стала. Сам скажет, если будет нужно.

Охотник – здоровый мужик, выше меня минимум на голову, – подошел близко. Какое-то время смотрел на мою опущенную голову, потом взял руками за плечи. Развернул на сто восемьдесят градусов. И стянул тряпку с высокого зеркала, которое я не заметила раньше.

– Смотри.

Я сначала не поняла. Куда смотреть, зачем? Сам он уселся в одинокое кресло, стоящее по центру комнаты. Кресло дороже, удобнее, чем мое, раза в полтора шире. И теперь смотрел мне в спину.

Меня все еще парализовывал страх.

– Смотри на себя, Флора, – произнесли сзади.

На себя? Что я там… не видела…?

И застыла.

Потому что света хватало. И в этом свете, падающем на мою кожу, я увидела, что нет более ни единого шрама. Ни дырок от пуль – неровно заживших бугров, ни неровных каньонов-порезов, ни выпуклых гор-шрамов. Лишь тонкая полоса осталась там, где когда-то была рана на животе, – бледно-розовая ниточка. Они заживили ее в той клинике, они мазали её чем-то чудесным? И куда, черт подери, подевалось все остальное? Я стала приличной… Быть может, не настолько гладкой, какой была когда-то, но «сносной», почти новой. И опять разучилась дышать.

У меня ровная кожа. Ровная. И эта розовая полоска скоро пропадет, я почему-то была в этом уверена.

– Как? – спросила тихо. – Это ведь… клиника… трансплантологии. Я думала… меня пустят на органы.

«Дура». Я уже умела читать взгляд серых раскосых глаз.

– Это клиника экспериментальной медицины и косметологии, – послышалось глухо и показалось, что охотник устал объяснять что-либо дуре, придумывающей невесть что.

– Косметологии? – повторила я еще тише.

Вспомнились вазы на тумбе, дорогие ковры, картина… Там одна только палата могла стоить бешеных денег в сутки. А операции, а процедуры?

«За все заплачено», – всплыли в памяти голос доктора и его взгляд поверх очков.

За все заплачено?

– Ты… убрал мои… шрамы?

Я не верила, что только что думала, что меня против воли принудят к сексу.

Он сидел в кресле, прикрыв глаза, он даже на меня не смотрел. Лишь аура его вопрошала без слов: «Все, теперь можешь жить и радоваться?»

Вот теперь он точно прощался: мол, я сделал все, что мог. Иди. Прощался не словами, но своим молчанием. Я же продолжала смотреть на свое отражение в зеркале. Удивленная, не способная поверить. Несколько раз провела ладонями по животу, груди, на которой больше не виднелось никаких отметин.

После развернулась к нему, полулежащему в кресле.

– Можно мне… одеться?

– Одевайся.

Он даже глаз не открыл.

И я нагнулась за штанами.

* * *

– Почему?

Она снова задавала этот вопрос, как тогда, когда он разобрался с её «боссами». Почему в нем развито чувство справедливости? Кирк смотрел на Флору – уже одетую – и знал, что не будет отвечать.

Нет, он мог бы. Мог бы рассказать ей одну историю, случившуюся с ним некоторое время назад, когда к нему как к медику обратился за помощью «коллега по цеху» – другой охотник. Девчонку, которую тот отыскал, до больницы довезти все равно не успел бы – Ройс был ближе, и потому он видел её последние минуты, её последние вздохи. Её звали Нитой, фамилию он забыл. Двадцать шесть лет, сбежала от мужа-тирана, который впоследствии и нанял сыскаря, но нанял слишком поздно: Нита попала в лапы каких-то уличных садистов, разукрасивших ее до неузнаваемости.