сказал я. – Я видел сотни номо-имиджей, и ни на одном не было заметно даже тени удивления, не то, что боли. Они не видят опасности в человеке с номокаром и, думаю, даже не успевают понять, что происходит.

– И вероятность того, что Одуванчик был инвизом, практически стопроцентная, верно? «Практически». Значит, существует и вероятность ошибки, пусть и крошечная?

– Возможность ошибки существует всегда. Но… Понимаете… Вы всегда поступали, как он хотел, а не как того хотели вы. Это плохой знак, Митико. Насколько я могу судить, в вашем случае ошибки не было, – мягко добавил я.

Девушка опустила голову, разглядывая свои маленькие, сложенные на коленях, руки. Мы помолчали. Похоже, у неё кончились вопросы. Теперь наступила моя очередь, и я решил бросить пробный шар.

– Скажите, Митико, – осторожно спросил я, – вы всё ещё сердитесь на своего отца?

Она посмотрела на меня растерянно.

– Я не знаю, – в её голосе звучало удивление. – Если бы вы задали мне этот вопрос вчера… Я правда не знаю. Если Одуванчик был инвизом, если Одуванчику на самом деле было неважно, что было хорошо для меня… Как говорится, ветер и цветок сливы не могут быть друзьями.

Она тряхнула головой, словно отгоняя печальные мысли.

– Я знаю, мой отец старался защитить меня. Но… Почему он не посоветовался со мной? Не дал мне попрощаться? Я не была готова, всё произошло так внезапно! Все эти годы я пыталась вернуться в тот день, когда мы сидели в саду за школьным стадионом, и объяснить ему… Объяснить себе…

Она прикусила нижнюю губу и я испугался, что она заплачет, но фарфоровая куколка не стала плакать. Она просто сидела, опустив голову, а я чувствовал себя прескверно. В те далёкие времена, когда я подобно Митико Ёсикаве сражался со своей потерей, мне никого не хотелось просить о помощи. Родители отвели меня к психологу, но я был так зол на них и вообще на всех взрослых, что практически не слышал ничего из того, что пытался объяснить мне доктор. Выйдя из его кабинета, я пообещал себе разобраться в этом сам. И вот теперь я сижу в своём офисе напротив девушки, которая стесняется плакать в моём присутствии.

Я достал из папки копию номо-имиджа Одуванчика и положил на стол перед Митико.

– Вы можете попрощаться с ним сейчас, – негромко предложил я. – Мне почему-то кажется, вы уже готовы.

Она подняла голову и посмотрела на кусочек плотного картона на столе.

– Возможно, вы и правы. Наверное, пришло время отпустить его навсегда. Но… если можно, я хотела бы сделать это чуть попозже, когда я буду с ним наедине… Когда я буду одна.

– Конечно, – кивнул я, – моё присутствие не обязательно.

Мы снова немного помолчали. Сегодняшний разговор состоял почти сплошь из пауз, будто мы оба о чём-то размышляли.

– Я хочу поблагодарить вас, доктор, – сказала наконец Митико. – За всё время, которое вы со мной провели. За вашу помощь и выдержку… Я знаю, я не самая терпеливая пациентка, и вам не всегда было со мной легко…

– Ну что вы… Это же моя работа. Я рад, что смог хоть чем-то помочь вам.

– Вы очень мне помогли, правда!

Рад был слышать это, но какая-то мысль, которую никак не удавалось поймать за пушистый хвост, всё кружилась в моём сознании. Ах да, вот же: белоголовый паренёк-альбинос с детским прозвищем «Снежинка», которого отец Митико послал на поиски своей якобы потерявшейся дочери, пытаясь склеить разбитую миску. Должен ли я рассказать Митико о частном сыщике Тадзири? И о том, что он внешне чертовски похож на её инвиза? Я никак не мог решить, как мне поступить, хотя время встречи с моей пациенткой подходило к концу.

– Ну что же, уважаемая Митико… Мне страшно не хочется с вами прощаться, но… Я надеюсь, у вас никогда больше не появится повода обращаться ко мне или специалисту моего профиля, – подытожил я, от души надеясь, что это прозвучало не слишком высокопарно, хотя чего можно ожидать от человека в его семьдесят, как не высокого слога и сложносочинённых предложений.

Мы поднялись. Немного поколебавшись, я всё же решил постелить хотя бы тонкий слой соломки для своей пациентки на будущее:

– На прощанье, если позволите, я хотел бы дать вам небольшой совет, – я подождал, пока она улыбнётся и кивнёт. – Знаете, в этой жизни всякое бывает. Скажем, может случиться, что однажды вы встретите кого-то, кто напомнит вам вашего инвиза… – Митико смотрела на меня во все глаза, и я продолжил, – может быть, он будет похож на него внешне, а может, у него будут похожие привычки… Например, ему тоже будет казаться забавным бросать камешки в пруд. Прежде, чем начать доверять ему, убедитесь, что он не целится в рыб или лягушек. Это простой тест, и его легко проходят те, кого мы хотели бы видеть своими друзьями.

Митико, чуть помедлив, коротко кивнула и поклонилась. Я ответил симметричным поклоном, проводил её до двери и помог упаковаться в забавный прозрачный плащ. Закрыв за девушкой дверь, я вернулся в свой кабинет. Грозовая туча, висевшая над городом, вылила на него большую часть своих водяных запасов и теперь неспешно отползала в глубь материка. Закатное солнце протиснулось между двух параллельно плывущих облаков и залило город оранжевым и густым, как абрикосовый сок, светом. Один из любопытных солнечных лучей решил заглянуть в мой офис. Он пробежал по стенам, погладил корешки книг на стеллажах и нырнул на звёздное дно керамической миски, где от его тёплого прикосновения сразу же засияли золотые швы «кинцуги».

23. Доктор Свантесон, Стокгольм

День подходил к концу. Солнечный луч, играющий на дне миски «кинцуги», погас. Солнце зашло, и наступил «синий час», когда в чернильном небе уже отчётливо виден тонкий серп луны, а звёзды ещё не проклюнулись. Глядя, как синий цвет постепенно набирает силу чёрного, я обдумывал разговор с Митико. Какую вероятность ошибки я упомянул? Практически нулевую? Надеюсь, это правда. Я поднялся и пошёл в соседнюю комнату, где хранил свой архив. Длинные стеллажи, алфавитный указатель. Где-то здесь была та папка… Да, точно. Вот она – самая толстая на полке. Я осторожно вытащил её из стопки и сдул пыль с переплёта. Пациент Джаути Пасангре, 19 лет. Когда мы познакомились, ему было примерно столько же, сколько Митико сейчас. Давненько это было. Люди