Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Раулинссон хотел ещё что-то прибавить, но в это время показался паланкин Сюй-Цзин-Чена.
На лице дипломата выражалась глубокая печаль. Миссия его не увенчалась успехом. Посланники наотрез отказами и ему, и Юань-Чану в просьбе не вводить в столицу империи военные отряды, а оба китайские сановника прекрасно знали, что это значит... Им было известно, как трудно их правительству сдержать отдельных генералов, кипевших негодованием против иноземцев и не только не помогавших своему правительству в миролюбивых устремлениях, но даже возбуждавших народ против дерзких пришельцев.
Сильно боялся Сюй-Цзин-Чен и за свою участь... Он знал, что его коллеги по цунг-ли-яменю косо посматривают на него, зная его симпатию ко всему европейскому и подозревая в нём поэтому стремление к измене... А подобные подозрения были равносильны смертному приговору...
Сюй-Цзин-Чен, побывавший в Европе, приглядевшийся к её жизни, уже не так философски относился к вопросу смерти, и ему далеко не было безразлично — жить или умереть... Но несмотря на европейскую цивилизованность, этот дипломат всё-таки был китаец, для него неизбежное оставалось неизбежным. Знал он, что это «неизбежное» или, вернее, начало этого неизбежного было близко, совсем близко...
Глухо ревёт волнующаяся чернь на узких и кривых улицах китайской столицы. В толпах уже не одни только боксёры. К ним примкнул народ. Энергичные маньчжуры, смелые, готовые на всё — во главе черни. Мало того, они преобладают в ней. Это — не робкие, миролюбивые китайцы, а воинственные потомки великих завоевателей, прошедших с Тамерланом всю Древнюю Азию и покоривших все попавшиеся на пути народы. Они возмутились, они волнуются, убеждённые, что их правительство бессильно и не в состоянии противиться чужеземцам... Им уже известно, что на Пекин идёт европейский отряд, и разъярившаяся толпа сама решила не пропускать в стены своей столицы дерзких оскорбителей народного достоинства.
Среди бесчисленных, как морской песок, толп снуют упитанные, жирные бонзы и фанатики-боксёры, возбуждающие и без того достигшую высшей точки волнения толпу.
— Убивайте чужестранцев, или они убьют вас! — раздаются их крики. — Убивайте потому, что иностранные колдуны — это сор, который должен быть выметен. Разве не были мы счастливы, когда их здесь не было! Разве до их появления дети смели не повиноваться родителям, жёны — мужьям? Настают последние времена. Великий Дракон в гневе. Иностранцы не дают ему покоя. Они раздражили его, и он погубит весь Китай, если обидчики останутся здесь. Спешите умилостивить Дракона! Спешите принять на себя духа, покинувшего пещеры! Идите на иностранцев и убивайте их! Силы бесплотные сошли на вас и вселились в верных. Не люди будут сражаться с европейцами, а божества... Спешите на помощь Дракону, освободите его от белых дьяволов, успокойте его, если не хотите погибнуть сами. Час пробил, минута настала! Идите, верные, с вами бесплотные духи матери-земли! Начинайте, начинайте!
Несколько десятков боксёров, распалённых фанатиками, достигших крайней степени исступления, кинулись в Посольскую улицу.
— Идём, идём спасать нашу страну, наши семьи! — кричали они, размахивая кривыми саблями, единственным, чем они вооружились в твёрдой уверенности, что при помощи вселившихся в них духов им ничего более не нужно для победы над врагами...
— Китайцы идут! И-хо-туане! — пронеслась тревожная весть по европейскому кварталу. — К оружию!..
Было около полудня[47]. Дрогнули от ужаса многие сердца, когда перед европейскими домиками показались эти исступлённые люди в красных кушаках и повязках, составлявших главный отличительный признак их секты. Они идут, произнося свои таинственные заклинания, идут в полной уверенности, что европейская пуля и европейский штык совершенно безопасны для них, охраняемых всемогущими силами земли и неба.
Европейцы притихли, попрятались в своих непрочных убежищах, этих красивых карточных домиках, где они считали себя в полной безопасности от всякого нападения только потому, что они — европейцы...
Германский посол Кеттелер прекрасно знал китайскую массу. Этот человек с большим презрением относился к людям, среди которых ему приходилось жить. Он был вполне уверен, что небольшая острастка отрезвляюще подействует на этих людей.
— Китайцы таковы, — не раз говорил он, — что только решительность действует на них... Стоит лишь пропустить момент и не показать им своей силы, чтобы они уверились в своём превосходстве. Им никогда ни в чём нельзя давать поблажки.
Теперь на деле предстояло проверить эти наблюдения беспечного германца.
Кеттелер, променявший карьеру воина на поприще дипломата, в самом деле был человеком решительным. В основе его дипломатии заложена была прямолинейность германского солдата.
— Прогнать этот сброд! — отдал он приказание начальнику немецкого десанта и сам во главе солдат кинулся на пробравшихся в Посольскую улицу боксёров.
Они явились уже не одни. Следом за ними шла громадная толпа, но, очевидно, не с враждебными намерениями пока, а просто привлечённая любопытством. Этой толпе хотелось посмотреть, как будут боксёры расправляться с белыми дьяволами, избивать их и их женщин и детей, поджигать их жилища, которые можно будет в атом случае и ограбить.
Но эти надежды не оправдались.
Германские моряки храбро кинулись на боксёров. Завязалась свалка, но к оружию не прибегали. Действовали кулаками, но и этого оказалось довольно. Боксёры разбежались, оставив в руках немцев одного из своих.
— Вот так воин, вот так бунтовщик! — раздались насмешливые восклицания. — Что, у них никого другого не нашлось?
Задержанный боксёр оказался совершенно недозрелым юнцом...
— Запереть его покрепче и следить, чтобы не убежал! — распорядился Кеттелер. — Что? Не прав я был, утверждая, что Маленькая острастка немедленно отрезвит этих негодяев?..
В самом деле Посольская улица мгновенно опустела. Боксёры и не думали выручать своего. Они разбежались, не выдержав натиска немцев...
Но это было только начало.
рогнанные из Посольской улицы боксёры отошли недалеко. Острастка повлияла на них, но не особенно внушительно. Они собрались вокруг своих вождей неподалёку от иностранного квартала и ожидали их приказаний.
Вожди их совещались. В небольшой кумирне, разукрашенной изображениями рассвирепевшего дракона, важно заседали до двадцати китайцев и маньчжур в одеждах, убранных всеми отличиями и-хо-туанов. Это были главари сообщества. Все они с большим почтением относились к одному из своих, в котором уже по одному только этому почтению можно было признать высшего из начальников боксёров. Это был Синь-Хо, убийца старого Юнь-Ань-О и похититель маленькой Уинг-Ти. Он держан себя среди собравшихся товарищей с холодным бесстрастием человека, привыкшего во всём к беспрекословному подчинению.