Действительно, со стороны английского и бельгийского посольств трещала ружейная перестрелка. Боксёры произвели нападение на англичан и бельгийцев. Залпами удалось их разогнать и на этот раз, причём боксёры бежали так поспешно, что оставили у позиции англичан тела своих убитых товарищей.

Надежда — это действительно такой соус, который самое отвратительное жизненное блюдо превращает в произведение лучшего повара.

Несмотря на категорическое заявление Шивы о том, что Сеймура ждать нечего, все европейцы по-прежнему были вполне уверены, что помощь близка. Стоило только где-либо раздаться шуму, похожему на отдалённые пушечные выстрелы, как по всей Посольской улице с быстротой молнии проносилась весть:

— Сеймур идёт! Европейские войска близко!

Но чем сильнее были надежды, тем ужаснее разочарование.

Через перебежчиков-китайцев были получены несколько известий от начальников международного отряда. Неутешительны были эти вести. Отряд освободителей продвигался столь медленно, что нечего было и ждать его скорого прибытия.

А расправа боксёров с теми, кого китайцы считали изменниками Родины, уже началась. Подожжён был великолепный Нань-Тан (южный собор), вокруг которого жило множество китайцев-католиков. Едва только клубы чёрного дыма показались над величественным храмом, как началось массовое избиение всех, кого только боксёры признавали за христиан. Не было никому пощады. Женщин, детей, стариков убивали, где только находили их. Дома сейчас же поджигались, а пекинская чернь кинулась грабить имущество этих несчастных жертв народной свирепости.

Но европейцев боксёры не трогали.

— Невозможно спокойно переносить все эти ужасы! — заговорили в европейском квартале, когда пришло известие о неистовствах боксёров и черни вокруг Нань-Тана. — Мы должны перестать уважать себя, если не подадим руку помощи несчастным.

— Как же помочь им? Тут нужна сила и сила немалая... Нет возможности выйти отсюда.

— А это необходимо!

— Никто не решится идти на верную гибель...

Но такие смельчаки были. Нашлись среди злополучных обитателей европейского квартала люди, годовые идти на всякую опасность, чтобы подать в несчастье руку помощи себе подобным, хотя и совершенно чужим и по духу, и по крови. Эти смельчаки были русские.

Никто не решался выйти из-за баррикад Посольской улицы. Хотя и не надёжная, а всё-таки это была защита. За баррикадами и боксёры теперь уже не были так страшны. Но совсем другое дело было оставить эту защиту и идти жалким ничтожным единицам против тысяч, вырвать из их рук обречённых на гибель, вступать в открытую борьбу с обозлённым народом.

На такую самоотверженность способны только русские.

Небольшой отряд наших моряков, забывая об опасности, вышел из забаррикадированной улицы и ровным шагом, каким обыкновенно ходят наши солдатики, когда им приходится бывать на дозорах, пошёл в Нань-Тан.

К удальцам присоединились несколько американских матросов, но отряд всё-таки был очень мал. Никто и не думал, чтобы эти отважные люди могли вернуться назад.

Но они, эти беззаветные удальцы, вернулись, ведя с собой несколько сот китайцев, спасённых ими от ужасов обрушившейся на них мести боксёров... В приведённой толпе были мужчины, женщины, дети. Все они, только что пережившие страшные минуты своей жизни, дрожали от ужаса при одном только воспоминании о том, что творилось в эти последние часы в китайской! части Пекина. Даже матросы,_ народ не особенно чувствительный, плакали, рассказывая о том зрелище, какое им пришлось видеть. Вокруг Нань-Тана трупы лежали грудами. На некоторых были заметны бесчисленные раны. Несчастных не только убивали, но и издевались над их телами. Детям боксёры разбивали головы о камни. Взрослых, ещё живых, разрезали на куски, сдирали кожу, отрубали руки и ноги, оставляя их в мучениях истекать кровью. Многих живыми бросали в пламя горевших домов. В толпе проснулся зверь. Убийства для боксёров было мало, им нужно было видеть, как мучаются их жертвы. Месть их не ограничивалась смертью. Страсти разгорелись, и звери-мстители изощряли свою фантазию, изобретая муки, одну страшнее другой...

Но пока их жертвами являлись только китайцы. Русско-американский отряд прошёл среди масс рассвирепевшего народа и возвратился обратно, не потеряв ни одного человека.

Мало того, русские привели с собой около десятка разбойников, которых удалось захватить на месте преступления... Их товарищи даже и попытки не сделали их отбить.

— Запереть этих негодяев в конюшню! — последовал приказ. — Если они попытаются бежать, стрелять по ним!

Моряки с большим усердием следовали приказанию. Захваченные боксёры были крепко связаны и заперты в конюшне русского посольства.

Пример русских удальцов подействовал. Видя, что они возвратились целыми и невредимыми, сейчас же расхрабрились немцы и даже увлекли за собой англичан. Составился англо-германский отряд, который со всеми мерами предосторожности пошёл в восточную часть Пекина, где ещё накануне всё уже было выжжено и уничтожено боксёрами и где, пожалуй, их уже и не было. Ходили и вернулись с успехом, привели с собой ещё несколько сот Китайцев-протестантов, но никого из боксёров захватить не смогли.

В Посольской улице были и дома китайцев. Едва только начались беспорядки, как все они ушли, оставив свои жилища на произвол судьбы. Спасённых несчастных расселили частью в этих брошенных домиках, частью во дворце князя Су-Цин-Вана, тоже оставленного хозяином.

Смелое появление русских матросов среди бушующей массы произвело и на боксёров, и на примкнувший к ним сброд впечатление. Целый день в Пекине царила тишина, но едва только стемнело, опять запылали пожары всё в той же восточной части китайского города. Китайцы поджигали последние оставшиеся целыми жилища христиан, христианские храмы, часовни. Они не пощадили ни американских больниц, ни школ — всё предавалось пламени, всё разрушалось до основания, словно в этом были причины китайских бедствий.

Но пока боксёры ограничивались только истреблением своих земляков и уничтожением построек. Никто из европейцев ещё не пострадал.

Это был тот самый день, в ночь после которого был взят русскими удальцами Таку...

ань-Цзы, остановленный Раулинссоном и Миллером, спешил к старикам Кочеровым, и только врождённое чувство деликатности заставило его вступить в разговор, принявший столь неприятный для китайского патриота характер. Чувствуя, что самообладание покидает его, молодой китаец поспешил уйти, жался, что не сделал этого ранее.

«Как они рассуждают! — с грустью думал он, идя вперёд по улице. — И так, как рассуждает этот, рассуждают все они... Какая напыщенность, какая самоуверенность! Только они — люди; только они имеют право жить и наслаждаться жизнью... А все остальные живут единственно для того, чтобы служить им и работать на них... И это — люди, осмелившиеся хвастаться своей культурой, называть свой народ величайшим народом мира!»