– Я тоже так могу, когда ты болтаешь, – отозвался Роу. – Если Балтин не желает отвечать – не надо.

– Где твой туз? – спросил Пратта Балтин. – Я застал Тейверли за тренировкой: он бросал в шляпу шарики для пинг-понга. Клялся, что ни один из двенадцати шариков не пролетел мимо цели, и это правда. Потом взял шляпу и спросил: «Что это за подкладкой?» Там была сигарета. Почему не валет? «Дерезке майнор» с кончиком цвета слоновой кости, такие курил Чейтер. Шляпа была, похоже, чейтеровская. «Он держал под подкладкой разные предметы? – удивился Тейверли. – Уж не его ли эта шляпа? В пятницу перед ужином ее не было на вешалке…» Я же говорю, с валетом было бы совсем другое дело!

Балтин впервые рассказывал эту историю. Недаром инспектор сделал вывод, что он следует в своих размышлениях собственной тропой.

– Впечатляет! – признал Роу, моргая. Пратт тем временем собрал карты и снова стал их тасовать. – Как вы поступите со своей картиной, Пратт?

– Надеюсь, с мисс Роу мне повезет больше, – ответил тот.

– Святая правда! Но ведь первая у вас мисс Эйвлинг?

Пратт пожал плечами:

– Возможно – если удастся справиться с неприятными воспоминаниями. И если мне больше не помешает свихнувшийся дворецкий.

– Где там! Его, кажется, увольняют?

– Вместе с красоткой-горничной, из-за которой случилась беда, – улыбнулся Пратт.

– Ее тоже?

Кивнув, он стал раскладывать карты.

– Я понял, – произнес Роу. – Она согласилась вам позировать?

– Она согласилась стать женой Томаса Ньюсана, – ответил Пратт. – Когда мы, мужчины, попадаем в беду, наши женщины становятся противоестественно привязчивыми. Даже миссис Чейтер повредилась рассудком из-за своей неспособности возликовать по случаю смерти мужа.

Эдит Фермой-Джонс напустила на себя задумчивый вид. Она писала о таких женщинах. Миссис Роу, не оценившая соображений Пратта, пробормотала:

– Принеси колоду, Рут, я же сказала!

– Ты выложил только шесть карт, – обратился Балтин к Пратту.

– Может, ты меня сменишь? – вспылил тот.

В вестибюле Надин Леверидж внезапно нарушила затянувшееся молчание. Джон мог теперь ковылять, опираясь на палочку, но все еще ограничивался холлом, куда Надин и наведалась. Прежде чем уйти, она хотела кое-что прояснить.

– О чем вы думаете, Джон? – спросила она. – Признавайтесь!

– Почти ни о чем, – ответил он. – Во всяком случае, это не тема для разговора.

– Между прочим, я пришла именно для этого разговора, – возразила Надин. – Вас мучает совесть?

– Можно хоть что-нибудь от вас скрыть?

– Почти ничего! Вас не устраивает, что вы исполнили свой долг. Лжесвидетельство вам в новинку, вам это не по душе.

– У вас манера все говорить напрямик, – пробормотал он.

– Никогда не любила мямлить, – подтвердила она, – и не намерена изменять себе ради вас. Но лжесвидетельство есть лжесвидетельство: вы сказали инспектору, что все ему выложили, хотя это не так. Сделали это по моему наущению, значит, я теперь ваша пособница. Не трясите головой, от правды никуда не денешься. А раз так, то можно мне узнать тяжесть преступления, в котором я соучаствую?

– Что это, собственно, означает?

– Какие сведения вы утаили от инспектора?

– Я не сказал ни слова об Энн.

– Слава богу!

– А если…

– Джон! – перебила Надин его. – Вы недавно знакомы с Энн, однако можете ответить на вопрос: вы считаете Энн способной на хладнокровное убийство?

– Разумеется, нет!

– А вообще на преступление?

– Только по очень веской причине.

– Тогда, думаете, она смогла бы?

– Да, – неохотно промолвил Джон. – Как видите, Надин, я тоже перестал мямлить.

– Рада. Я согласна, что если бы у Энн была очень веская причина, она могла бы совершить убийство. Но не хладнокровное! И у нее не было ни малейших причин – ни веских, ни каких-либо вообще, – чтобы убить Чейтера.

– Вы уверены?

– Достаточно, чтобы закрыть тему. Вы ведь знаете, что все указывает на самоубийство?

– Да.

– И, конечно, в случае ареста кого-либо, кроме Энн, расскажете все, что сначала утаили?

– Пришлось бы.

– Естественно. Не хотите, чтобы поплатился невиновный. Тогда зачем переживать? Почему просто не подождать – что вы и делаете? О мертвых не принято говорить плохо, но Чейтер был сущей крысой, и если крыса кончает с собой – эта, кажется, так и поступила, – то это весьма удобно.

– Да – если кончает с собой, – медленно произнес Джон и вдруг спросил: – Вы знаете, что прошлой ночью Энн спускалась дважды?

– Дважды?

– Да. Про второй раз сказала она сама: мол, ходила за книгой, которую забыла.

– Вы не поверили?

– Нет. Я не слышал, как она спускалась во второй раз.

– А это важно?

– Значит, Энн долго не спускалась за книгой. Слишком долго. Разве ей была нужна книга? Нет, она выжидала. Когда я уснул, Энн наконец спустилась. Вспомнив – потом, – что я мог все еще бодрствовать, решила со мной объясниться. Я не говорил вам еще кое-что: она намекнула, что ей может не поздоровится, если я стану распространяться об этом.

Надин нахмурилась.

– Она объяснила это тем, что ее осудили бы за то, что она меня побеспокоила, – поспешно добавил Джон. – Как вам такой довод?

– Даже не знаю… – пробормотала Надин. – Мне известно не больше, чем вам. Но что бы ни случилось, я буду поддерживать Энн. Мы должны договориться, Джон: разница между нами в том, что если я верю в свой инстинкт, то готова ему слепо следовать, а вам подавай доказательства. Ваша ненавистная совесть дает о себе знать, но у меня есть способ ее успокоить. Я мигом!

Она выскочила за дверь и вернулась через пять минут, вместе с Гарольдом Тейверли.

– Итак, Гарольд, – произнесла Надин, когда они сели, – я объяснила вам положение. Этот человек перед вами. Теперь ваш ход.

Тейверли кивнул. Он как будто не испытывал неудобства, вот только Джон ни разу не видел его таким серьезным.

– Мой ход… – повторил Тейверли. – Начну с общего заявления. Если здесь происходило нечто нехорошее – мы говорим об Энн, – то главный виновник этого – я.

– Никак не могу связать вас с чем-либо нехорошим, – заметил Джон.

– Спасибо, рад слышать, – сказал Тейверли. – Но все равно держите ухо востро. Я никогда не стану давить на чужую совесть…

– Ради бога, хватит философии! – вмешалась Надин. – Мы говорим не об этике, а о том, насколько любим Энн!