— Насколько я помню, у него всегда были пышные волосы, с самого рождения. Правда, Нил? — (Тот не успевает ответить.) — Мне нужно бежать, — говорит Рона, взглянув на часы на своей загорелой руке. — Через полчаса у меня партия в бридж.

Она уже собирается уходить, но вдруг останавливается и оборачивается к нам. Бросив холодный и внимательный взгляд на нас с Нилом, она говорит:

— Да, Мира, передай, пожалуйста, своей подруге Рут, что завтра мы ждем ее на маджонг.

— Ладно, давай еще раз. Что будет, если ты объявляешь маджонг по ошибке?

— С открытой рукой или нет? — спрашивает Рут, подозрительно глядя на меня, словно ожидает подвоха.

— С закрытой.

— Это легко. Если игрок объявляет маджонг по ошибке и не открывает свою руку и если другие игроки тоже не открывают, то игра продолжается без штрафа, — говорит Рут.

— Отлично. Ну, если ты такая умница, тогда скажи: что будет, если игрок откроет всю руку или отдельный сет?

— Это как посмотреть. О ком идет речь, об игроке, который объявил ошибочный маджонг, или о другом игроке?

Я пытаюсь разобрать крошечные буковки, которыми написаны правила игры.

— Ладно, не мучайся, я знаю ответ. Если игрок объявил маджонг по ошибке и открыл руку, он объявляется Мертвой рукой и игра продолжается, если только остальные игроки не раскрывались. Но если они раскрыли свои руки, то игра не может продолжаться, и тот, кто маджонулся по ошибке, платит всем в двойном размере.

— С каких это пор слово «маджонг» стало глаголом?

— С этих. Ладно, а теперь спроси меня о завершении комбинаций.

— Может, хватит? Я до смерти умаджонилась, — со стоном говорю я, но Рут меня даже не слушает.

— Если на кость претендуют несколько игроков, они обязаны уступить ее тому игроку, который объявляет маджонг.

— Господи, какая нелепая игра! — говорю я.

— Вовсе нет. Очень даже интересная.

— Слишком все сложно. Мы уже два часа сидим, а я до сих пор не знаю, что такое панг, хотя в правилах это слово упоминается то и дело!

Рут закатывает глаза.

— Панг — это «три», а конг — это «четыре», дурочка.

— Никогда не приглашай меня сыграть в эту игру, хорошо?

— Хорошо, обещаю, — говорит Рут. — Еще вина?

— Нет, спасибо.

Дети спят, мы с Рут заказали пиццу и приканчиваем бутылку вина. Я не привыкла пить вино днем, поэтому у меня болит голова. Я бы отказалась, но Рут так распсиховалась из-за завтрашней игры, что мне пришлось ее успокаивать. Рут допивает остатки вина и забирается с ногами на диван.

— Спасибо тебе, — говорит она. — Мне уже лучше.

— Вот и хорошо, — говорю я, массируя виски.

Рут тянется к шкафчику.

— Вот, — говорит она, протягивая мне пузырек с таблетками. — Похоже, у тебя голова болит.

— Спасибо, — говорю я и беру две таблетки.

— Эй, а я ведь даже не спросила, что было сегодня в классе «Джимбори».

— Все было отлично, просто отлично. У них там «водный центр», попросту бассейн с игрушками, но малыши от него в восторге.

«Пожалуйста, только не спрашивай, видела ли я Нила». Я все еще помню прикосновение его пальцев и тот вихрь чувств, который меня охватил, и мне становится совсем нехорошо: у меня болит голова, и я пила вино днем, и съела большой кусок пиццы «Пепперони», и меня гложет совесть, потому что Нил, кажется, неправильно меня понял.

Чтобы не встретиться глазами с Рут, я отвожу взгляд.

— Бассейн? Интересно, — говорит она и зевает.

— Да, очень, — говорю я, вспомнив про Манифест малышей и насмешливый взгляд Нила.

Я отворачиваюсь, чтобы не видеть Рут, и смотрю на пустую коробку из-под пиццы, на детей, уснувших прямо на полу и завернутых нами в одеяльца. В их жизни нет больших сложностей. Ее правила четки и просты. Мне тоже хотелось бы жить такой простой и ясной жизнью.

Я погружаю ручку Хлои в формочку для кексов, наполненную бирюзовой краской. Хлоя пытается вырвать руку, поскольку ей явно не нравится макать пальцы в хлюпающую жидкость, и поднимает на меня вопрошающий взгляд. Тогда я прикладываю ее руку к чистому листу бумаги. Увидев отпечаток своей ладони, Хлоя замирает и уже не обращает внимания на то, что я вновь погружаю ее руку в краску.

В воскресенье ей исполняется год. Гостей будет немного, поэтому можно не рассылать приглашения, но в журнале «Счастливые родители» я вычитала одну идею, которая мне понравилась. Я все-таки пришлю приглашения: Рут, Карлосу, Фионе, папе, Ричарду и Бену, «написанные» от руки Хлои. Мы делаем еще два — потом их можно будет вложить в ее личный альбом.

Я осторожно тру ладошки Хлои, держа их под струей теплой воды, чтобы смыть краску. Хлоя сидит на краю раковины и внимательно за мной наблюдает, в ее глазах — ласка и доверие. Она спокойный и уверенный в себе ребенок, и вместе с тем в ней чувствуется какая-то внутренняя сила, ясный ум. Иногда у меня появляется ощущение, что если бы Хлоя могла говорить, то с самым серьезным видом делала бы глубокие, продуманные комментарии по поводу состояния дел в современном мире.

Хлоя уже может стоять, но еще не ходит. У нее есть любимая книжка, сладкому картофелю она предпочитает тыкву и с самого младенчества спит в одной позе: на спине, вскинув над головой руки, словно сдается. Когда она станет взрослой, то, конечно, забудет все это. Наступит день — до которого осталось не так уж много времени, — и она спросит меня, какой была в детстве, и, как все дети, будет смеяться над моими воспоминаниями, и ей будет все равно, выдумала я их или нет. И тогда я спрашиваю себя, смогу ли все это ей рассказать, или же мои воспоминания исчезнут, как эта бирюзовая краска, уходящая в отверстие фаянсовой раковины?

Когда-нибудь она спросит меня и о Джейке. И мне придется решать, что ей ответить. Как все-таки хорошо, что мы развелись именно в это время. Хлоя никогда не видела своего отца, и ей будет легче пережить его потерю. Но однажды она захочет знать, где ее папа, и мне придется выдумывать какую-нибудь историю, по возможности похожую на правду. И очень может быть, что когда-нибудь, несмотря на мои объяснения, она все-таки захочет с ним познакомиться. Я стараюсь не думать о его втором ребенке, который должен скоро родиться, и мучительно размышляю, как скрыть от Хлои, что отец бросил ее, чтобы любить другого ребенка.

Развесив бумажные листы с отпечатками руки Хлои на веревке, мы с ней идем на кухню.

Отец лежит под раковиной на спине с гаечным ключом в руке и чайным полотенцем на животе.

— Губки намокли, — поясняет он, когда я спрашиваю, чем он занимается. — Фиона взяла новую губку из ведра под раковиной, а она мокрая. Наверное, где-то течь.