– Я видел военные приказы – рекомендации, как сделать это «гуманно», чтобы дети почувствовали лишь короткую боль. Я так и не успел спасти хоть кого-то из них.

– Ты никого не спасаешь, – горько сказала я. – Ты заботишься только о себе.

– Слушай меня! – выкрикнул он, ударив ладонью по стеклу. – Ты – это твои способности, а твои способности – это ты. Яснее не скажешь. Знаешь, почему я ненавижу это лекарство? Это означает признать: то, кем мы являемся, по определению неправильно. Это наказание за то, в чем мы не виноваты. И все потому, что люди не могут контролировать свой страх перед тем, на что мы способны, а еще они не состоянии принять то, что существует кто-то, сильнее и могущественнее их. У тебя хотят отнять тебя, твою способность защищать, реализовать свое право принимать решения о собственной жизни. Это твое собственное тело. Запомни мои слова: в конце выбора не будет. Все решат за тебя.

– Если это лекарство спасет жизнь тех, кто родился и родится после нас? Какое же это наказание? Они никогда не должны проходить через то же, что и мы. Ты хоть раз подумал о них, когда собирался сжечь материалы исследования?

– Конечно, подумал! А то лекарство, о котором ты говоришь, – это не лекарство, это болезненная инвазивная процедура, которая поможет только тем детям, в которых изменения уже проявились. Оно ничем не поможет тем, кто и так бы не выжил.

– Попробуй еще раз, – предложила я. – Теперь я намного лучше научилась распознавать, когда ты вешаешь лапшу на уши.

Клэнси был явно разочарован и сердито провел ладонью по своим темным волосам.

– Тебе нужно направить свою энергию на поиски причины. «Леде» удалось узнать, что это не вирус. Должно быть, это было что-то в окружающей среде, что-то заразное…

Понял Клэнси это или нет, но в этот момент он угодил в ловушку, на которую я и рассчитывала. Мне нужно было, чтобы он говорил и думал об исследовании. Это логично привело бы его к мыслям о матери – о том, что он с ней сделал и где мы можем ее найти.

– Теперь не время приспосабливаться под этот мир, – проговорил Клэнси, и его голос звучал жестко, какие бы эмоции ни скрывались внутри него. – Меняйте мир, чтобы он принял вас. Чтобы вы смогли жить такими, как есть, чтобы вас не уродовали и не калечили.

Вот оно – я ощутила, как он открылся в разговоре, будто мы оказались в разреженном воздухе. Ему всегда удавалось добиться от меня того, чего хотел он, провоцируя меня, и еще, и еще на болезненные воспоминания, и, слишком расстроенная или взволнованная, я уже была не в состоянии сопротивляться его давлению. Я знала, что и Клэнси способен выйти из себя – и я видела это не раз. Но мне не нужен его гнев. Мне нужна была тоска, вроде той, с которой Нико смотрел на свою фотографию из архива Термонда. Когда Клэнси вспомнит о том, что с ним сделали, он станет податливым в моих руках, как мокрый песок.

– Если все, что ты говоришь – правда, и что лекарство в действительности так ужасно и нас изменит, докажи это.

– Как? – вскинулся Клэнси.

– Покажи мне. Докажи, что эта процедура так тяжела, как ты говоришь. У меня нет абсолютно никаких оснований верить тебе на слово, учитывая твою блестящую репутацию в плане умения говорить правду.

Выражение надежды в его лице превратилось в горечь.

– Информация и материалы исследований за многие годы – этого для тебя недостаточно? Я уже отдал тебе все, что у меня было.

– Да, о Термонде. Об исследовательской программе «Леды». Но не об этом.

Клэнси что-то прошипел и заходил взад и вперед, водя рукой по разделяющей нас стеклянной стене.

– Так ты хочешь сама увидеть? Если не можешь поверить мне на слово, как ты можешь доверять моим воспоминаниям? Даже их можно подделать – ты и сама знаешь.

– Я могу отличить истинные от ложных, – отозвалась я, потрясенная внезапным осознанием того, что я действительно на это способна.

Воспоминание о том дне. Когда он показывал мне, как войти на его сервер и извлечь все файлы. Оно казалось другим, потому что оно было другим. Это было его чистое воображение. Вот почему я была способна войти в него и взаимодействовать с тем, что там происходило, а не воспроизводить действия человека, чью память я читала. Оно было другим по своей природе.

– Ты догадалась. Отлично. – В голосе Клэнси слышалось удовлетворение. – Память и воображение – абсолютно разные сущности, они по-разному обрабатываются и хранятся в нашем сознании. Каждый раз, когда ты подменяла чьи-то воспоминания, подкладывала собственную идею в чужое сознание, – разве ты не понимала, что ты одновременно делаешь несколько вещей?

Это правда? До настоящего момента я принимала все, что делаю, как единое целое, это происходило словно само собой. Может, в этом нет никакого смысла, потому что я надеялась однажды избавиться от своих способностей, от вызываемого ими ужаса, но… разве мне не стоило приложить больше усилий и все же понять, что я делаю и как?

– Ты тянешь время, – напомнила я ему.

– Нет, просто жду тебя, – тихо сказал Клэнси. – Если ты хочешь это увидеть, если это единственный способ доказать это тебе… что ж, отлично.

Я проверила на прочность его защиту скользящим прикосновением. Но он ждал, и в тот момент, когда я закрыла глаза и попыталась коснуться его сознания своим, я ощутила, будто Клэнси протянул руку, приглашая меня внутрь. Меня тянуло сквозь полупрозрачные слои воспоминаний, которые накладывались друг на друга, по пути я улавливала отдельные лица и звуки. Сознание Клэнси имело четкую структуру. Мне казалось, я бегу по извилистому коридору с окнами по стенам, и в каждом открывается ошарашивающий вид. Или иду вдоль библиотечных шкафов в поисках нужной книги, и только мимоходом осматриваю корешки, мимо которых торопливо прохожу.

Краски начали сгущаться, будто чернила капали на мокрую страницу. Цвета перетекали один в другой и сливались, а потом, внезапно, будто удар в грудь, сложились в цельную картину. Меня забросило в воспоминание настолько плотное, что я могла ощутить, как холодный металлический стол почти сливается с моей онемевшей кожей. Моргнув несколько раз, чтобы сфокусировать взгляд, я почувствовала, как пытаюсь подняться, но раз за разом меня отбрасывают назад черные ремни, стягивающие запястья и лодыжки. Я не была накрыта ничем – ни даже одеялом – мое тело покрывали провода и электроды, выросшие вокруг моей головы словно раскрытый кокон.

Мужчины и женщины в белых халатах столпились вокруг стола, к которому меня привязали, их голоса шумели у меня в ушах. Они отсоединяли от моей головы одни провода, заменяли их другими, касались тела повсюду – повсюду, – силой заставляя меня открыть глаза и смотреть на ослепительный свет. Мне было слышно, как они перешептываются и перешучиваются. Их улыбки скрывались за бумажными масками.

Однажды Клэнси показывал мне такое воспоминание, еще в Ист-Ривере. Оно было пугающим, особенно когда я поняла, что все это происходило в лазарете, который я узнала по обстановке. Но истина заключалась в том, что чем сильнее воспоминание, чем сильнее связанные с ним чувства, тем четче была картина. Теперь я знала, если в воспоминании я что-то слышу, чувствую запах или прикосновение, это означает, что это событие так глубоко врезалось в сознание субъекта, что оставило там шрам.