Никогда не понимал прикола медленно раздевать женщину, хоть некоторых это правда заводит. Но ведь все самое интересное начинается, когда оба голые, и никто не пыхтит над пуговицами и крючками, изображая страсть а-ля софт-порно.

И все же стаскиваю комбинезон по ее узким воробьиным плечам, на локти, нарочно тяну на себя уже наполовину пустые рукава, заставляю сделать шаг. Прямо перед глазами — сексуальная ложбинка между полными полушариями. У нее здесь маленькая родинка, слева, и я поддаюсь желанию лизнуть ее, как будто это часть особенного ритуала для сегодняшней ночи. На языке остается вкус ее духов: те самые льдистые колючие цветы, почему-то белые в моем воображении.

Очкарик вздрагивает, пытается отодвинуться. Всегда так делает, когда происходит что-то вне зоны ее контроля. Даже удивительно, как успел так быстро выучить ее повадки, хоть она самая непростая женщина в моей жизни.

Удерживаю на месте, перехватывая локти до приятного покалывания в запястьях.

Хочется просто бросить ее на спину, раздвинуть ноги и посмотреть, как закроет глаза, когда вставлю ей по самые яйца, как потом задрожат эти колени с парой очень несексуальных синяков и царапин, как будет кричать, пока буду трахать ее.

От злости, что все это явно будет не сегодня, прикусываю родинку, как будто она виновница всех моих бед.

Малышка пытается освободить руки, и на этот раз я даже ей помогаю.

Ее темно-синяя «защитная скорлупа» падает по бедрам до лодыжек.

Мы снова целуемся, теперь притягиваясь друг к другу с жадной страстью. Стучимся зубами, смеемся от этого и снова присасываемся ртом в рот, языком к языку.

Обхватываю ее грудь двумя ладонями, сжимаю, сглатываю потребность попробовать соски зубами.

У нее прохладная кожа, под моими пальцами покрывается колючей россыпью мурашек.

А у меня стоит так, что впервые в жизни немного больно от желания.

Меня странно выкручивает, ломает, хочется заполнить ее рот своим дыханием, подчинить себе влажный язык, посмотреть, как она выставляет его, когда ждет моего прикосновения. Хочется стащить с кровати, надавить на плечи и смотреть, как белокурая голова с растрепанными волосами прижмется к моему животу, тонкие пальцы обхватят член у самого основания, как этот язык будет пошло слизывать с меня первые влажные капли.

Сдавливаю ее бедра руками. По хер, что больно нам обоим: мне ломит костяшки, она вздрагивает от того, что пальцы продавливают кожу куда-то почти до самых костей.

Она повторяет мои движения руками: скребет ногтями по бокам, оставляя следы, которые я точно проношу пару дней, задевает пальцами резинку трусов, стаскивает их нервно и неумело.

На нас больше ничего нет, кроме двух «ошейников»: ее медальона со звездой и моего с волчьей головой, который сам не понимаю, зачем ношу до сих пор.

Я все-таки толкаю Очкарика на спину, стараясь придержать рукой.

Матрас пружинит под ней. Малышка громко выдыхает, пытается сжать ноги, но я вовремя вставляю между ними колено. Она инстинктивно скрещивает руки на груди, и мне хочется ругаться, потому что от стыда у нее покраснели даже уголки локтей. Если бы я знал, что она не закроется после этого — привязал бы к кровати в позе Х. Чтобы была вся передо мной, чтобы орала от стыда и удовольствия, пока буду делать с ней все, чем напичкана ее голова. Не знаю откуда и почему, но даже не сомневаюсь, что под этой кожей с веснушками прячется та еще маленькая блядь. Для своего мужчины, которому доверится и откроется в своих желаниях.

Хочу вытащить ее наружу.

Хочу показать, что я тоже люблю не ванильно потрахаться. 

Мне так страшно, что внутри все натянуто до предела. Как будто я старая кукла и мои конечности держат натянутые под кожей резинки, и несущий стержень, на котором держится эта примитивная конструкция, вот-вот сломается.

Нужно просто отпустить все это.

Не вспоминать.

Закрыть глаза, открыть и…

Снизу-вверх у Антона совершенно невероятное лицо. Этот прищур уже не кажется веселым, от него хочется закрыться, как грешнице от искушения. И на приоткрытых губах — влажные следы моих поцелуев. Я притрагиваюсь к ним пальцами, невольно вытягиваюсь, когда он ловит один зубами, языком повторяя на коже все то, что вчера делал у меня между ног.

И снова хочется сгореть от стыда.

Свести ноги.

Сжать его коленями за бедра.

Я как будто выставлена вся напоказ — не сбежать и не отмотать назад.

Но ведь я и не хочу.

Это же… мой мужчина. Не тот другой. И вместо шрама — пара родинок.

— Если я попрошу остановиться — остановишься?

— Конечно, малыш, — без заминки, уверенно и честно, одновременно поглаживая ладонью мой живот, задевая пальцами пупок и усмехаясь в ответ на волну дрожи, которая поднимается вверх по моему телу. — Но ты не захочешь останавливаться. Не обманывай себя, Очкарик.

Да, наверное. Я цепляюсь за шанс ничего не менять, не усложнять свою и без того очень непонятную жизнь.

Ладонь спускается ниже, по невидимой дорожке от пупка вниз, двумя пальцами между ног.

Это почти касание.

Хочется больше, ярче.

Антон усмехается своей дьявольской улыбкой, когда до меня доходит, что сама подаюсь навстречу, верчу бедрами на одеяле, пытаясь получить больше и сильнее, почувствовать поглаживания клитора, от которых у меня кружится голова.

Я хочу перестать вспоминать… все.

Хочу, чтобы он сделал для меня маленькое чудо — чистую память, прошлое, в котором в моей жизни есть только он.

И я просто поднимаю руки, обхватываю его шею, притягиваю к себе, чтобы задохнуться от поцелуев.

Он прикусывает меня за острый край челюсти, одновременно надавливая пальцами между ног.

Мне стыдно, что я такая мокрая. И хорошо, что так впервые. А значит, может быть, хотя бы сегодня мне не будет больно.

Мой мужчина целует меня, раскрывает рот своими губами. Осторожно вводит язык, повторяя то же пальцем. Я напрягаюсь, свожу колени и заживаю руку. Нужно послушать себя.

Я не хочу, чтобы снова было больно, чтобы потом бежать в ванну и смывать слезы, «придумывая», что это просто неправильная физиология.

Мы размыкаемся, смотрим друг на друга.

Не хочу больше бояться.

Развожу ноги максимально широко, сама толкаюсь навстречу. Давление проникает в меня — настойчивое, тугое. Не больно. Плотно и жестко, но не больно.

Это так тесно, что хочется задохнуться. Горло сводит от желания попросить сделать со мной… все. «Все» — это мое личное и запретное, табу, о котором не сказать, чтобы не быть грязной и плохой. Не быть… шлюхой, которую не целуют после секса, словно пластиковый стаканчик, который никто не ставит на полку с домашними многоразовыми чашками.