Впечатление, которое Людвиг производил на мужчин и женщин, продолжало перевешивать их беспокойство о том, что они не могут понять его философию. Марга впервые его увидела, когда они с Паулем поднимались по лестнице, отделявшей холостяцкую часть Пале от главной. Людвиг появился в засаленной, промасленной форме, он нес в чулке кларнет, и все же он ей показался «невероятно привлекательным. У него шея греческого бога, он выглядел свежо, волосы развевались как языки пламени, а взгляд голубых глаз был глубок и серьезен»[381]. Это описание походит на еще одно, слегка отдающее гомосексуальностью, которое приводил студент-философ, позднее — знаменитый буддийский мыслитель Джон Нимейер Финдли:

В 1933–1935 годах Людвиг — нервничая, заикаясь, потея как пророк Мухаммед, когда он провозглашал Коран в Медине — диктовал две философские книги своим студентам в Кембридже. Они известны как «Голубая» и «Коричневая» книги. Как признавал сам Людвиг: «Думаю, их очень трудно понять»[383]. Для маленькой, но пылкой группы учеников в Кембридже Людвиг был Богом. То, что они его не понимали, мало их волновало, им было важно находиться рядом, входить во внутренний круг и наблюдать процесс его мышления. Его лекции были исключительными событиями, к которым допускались только избранные, и на «Голубую» и «Коричневую» книги, ходившие по рукам, смотрели с тем же почтением и мистическим благоговением, как на апокалиптические евангелия, тайком передававшееся под тогами древних христиан в период римского упадка.

Пауль, вероятно, не знал, что Людвига среди философов в Кембридже полагают богоподобным, не знал и того, что тот какое-то время жил с Фрэнсисом Скиннером, который был младше Людвига на двадцать три года, но в любом случае это было не важно. Он не был пуританином. Когда они изредка встречались, то хорошо ладили. В письмах в то время они в основном перешучивались: посылали друг другу вырезки из газет, забавные, по их мнению, картинки и статьи. Пауль отправлял Людвигу венские деликатесы, которых не было в Англии, а однажды переслал письмо от жены третьесортного композитора, Макса Оберляйтнера, призывавшей его внести вклад в поваренную книгу любимых рецептов композиторов, которую она составляла. Пауль не решился признаться, что больше всего он любит щедро посыпанную перцем яичницу-болтунью, а вот Людвиг набросал шуточный ответ («С наилучшими пожеланиями от доктора Людвига Витгенштейна»[384]), где он спрашивал фрау Оберляйтнер, может ли он как философ внести вклад в ее антологию, ведь «разве философия не музыка, и разве музыка не философия?» «Мое любимое блюдо, — добавил он, — помидоры с майонезом… Если вы окажете мне честь, включив меня в вашу книжечку, пожалуйста, укажите мое полное имя, я не желаю, чтобы меня спутали с пианистом, Паулем Витгенштейном, который может войти в ваш Пантеон, но с которым я вообще никак не связан».

Хорошие отношения между братьями сохранились из-за негласного уговора никогда не обсуждать политику или философию, поскольку они придерживались кардинально противоположных точек зрения по обеим темам. Пауль, страстный поклонник Шопенгауэра, считал ту ветвь лингвистической философии, которой занимался Людвиг, полной чушью. Как и все австрийцы того времени, разделившиеся на ультраправое и ультралевое крыло, Пауль и Людвиг стояли на противоположных полюсах политического спектра.

Некоторые студенты Людвига в Кембридже считали его сталинистом. «Важно, — писал он о сталинской России. — что у людей есть работа… Тирания не вызывает у меня негодования»[385]. В 1933 году он начал брать уроки русского языка, и через два года решил, что хочет жить в Советском Союзе с Фрэнсисом Скиннером. Предполагали, что в Кембридже его завербовали в советские шпионы, и хотя доказательства неубедительны, близкие связи с многими известными коммунистами и коммунистическими агентами долго считались подозрительными. В 1935 году друзья организовали Людвигу встречу с Иваном Майским в посольстве в Лондоне, и ему удалось убедить советского посла дать ему въездную визу. За три недели пребывания в Советском Союзе в сентябре он попытался устроиться рабочим в колхоз, но, как говорится в одном источнике, «русские сказали ему, что его собственная работа — полезный вклад и ему следует вернуться в Кембридж»[386]. Вернувшись, он отметил: «Там можно жить, но только если все время осознаешь, что нельзя говорить то, что думаешь»[387]. Но одного этого было мало, чтобы разубедить его. «Я коммунист в душе»[388], — сказал он своему другу Роланду Хатту, и несколько лет продолжал лелеять идею эмиграции в Советский Союз.

Политические предпочтения Пауля, напротив, склонялись вправо. Он поддерживал австро-фашистский Хаймвер, армию молодого сумасбродного аристократа принца Эрнста Рюдигера фон Штаремберга, секретно финансируя его кампанию диктатуры Хаймвера. Он платил за огромные плакаты на билбордах, расставленных по всей Вене, за рекламу в газете, в которой патриотичных австрийцев поощряли поддержать принца после Rote Aufstand («Красного мятежа») в феврале 1934 года. Он также оплатил санаторий для командира военизированной группы принца Штаремберга, майора барона Карла Бебенбурга.

Австрийская экономика воспряла в середине 1920-х годов, когда крону заменил шиллинг по курсу 1:10 000, но оставались высокий уровень безработицы и чрезвычайно неустойчивая политическая обстановка, постоянно проверяемая на прочность существованием нескольких частных армий. Левым был Republikanische Schutzbund (Республиканский союз обороны) под руководством социал-демократов, справа — Frontkämpfer (Союз фронтовиков), который в конце концов влился в Heimwehr (Союз защиты родины). Как и все эти оппозиционные военизированные силы, быстро росла и нелегальная армия нацистов в коричневой форме, которые хотели объединить Австрию с Германией в пангерманский антисемитский Рейх под руководством Адольфа Гитлера, также расширялись вооруженные марксистские группы, пытавшиеся разжечь коммунистическую революцию среди рабочих.