Когда на мостик доложили, что швартовы закреплены и сходни поданы, Комлев с каким-то ободряющим облегчением увидел, что на причале, все еще охраняемом солдатами, уже выстроилась очередь пассажиров. Значит, жизнь входила в привычное русло, хотя в рейс они все равно пойдут в сопровождении взвода солдат на борту. Война еще не закончена.

Он уже собирался спускаться с мостика, когда увидел на причале стоящую отдельно от всех страшно знакомую женскую фигурку. Неужели Нанди? Комлеву на секунду стало жарко, хотя утро сегодня было вполне прохладным. Не его ли она пришла встретить? Он даже немного приосанился и поправил фуражку. Сомнения окончательно рассеял Оливейра, который сейчас стоял в самом низу трапа, и его толстоватые губы дравида, несмотря на португальскую примесь в крови, раздвигала донжуанская улыбка.

— Старпом, к вам одна исключительно привлекательная молодая особа, которая…

— Ладно, иду. Не трудитесь продолжать, — с обманчивой суровостью, скрывающей смущение, сказал вполголоса Комлев, сбегая по трапу вниз. Все-таки приятно, что тебя ждут. Пусть даже и в другой стране, и даже на другом континенте. Тем более, что в его собственной стране его давно уже не ждали на причале. По крайней мере, такой случай припомнить ему было трудно.

Полк, к которому был прикомандирован Мфумо, придвинулся теперь к реке Мфолонго намного ниже столицы. Река угадывалась по густым, ярко-зеленым зарослям в трех километрах от деревни, где стоял полк. Здесь же зелень была жухлая, как всегда в конце сухого сезона, многие деревья вообще стояли почти голые, а трава выгорела почти до белизны.

Мфумо уже много лет не видел во сне отца, и вот этой ночью ему приснилось, что какой-то человек с неясным, почти неразличимым лицом вызвался отвести его туда, где якобы все эти годы жил его отец. Они долго шли по какому-то мрачноватому лесу, время было похоже на сумерки, и в лесу не было слышно птиц, не мелькали насекомые, не резвились в вышине деревьев обезьяны, и даже листва не шелестела в полной и какой-то зловещей тишине.

Они подошли к холму, поросшему кустарником и корявыми деревцами; у его подножия виднелась вырытая в холме пещера с неровным квадратным входом. В ней было темно, и Мфумо вспомнил присловье, что ночь сначала наступает в доме (если эту пещеру можно было сравнить с ним). И вот из пещеры вышел его отец, с какой-то странной улыбкой на лице, и взглядом как бы приглашал его внутрь. А его провожатый к этому времени исчез, будто его и не было. Мфумо почему-то в пещеру входить не хотелось, но ему показалось, что там, в темном нутре ее, мелькнуло и лицо его матери. И вдруг Мфумо словно осенило: да это же вход в то место, где обитают духи мертвых! И как ему теперь выбраться самому из этого проклятого леса? Мфумо проснулся, когда было еще темно, и долго лежал в каком-то растерянном оцепенении, прежде чем собрался с силами встать.

Через пару часов, после незатейливого армейского завтрака, он сидел в отведенной ему хижине и в последний раз просматривал свою последнюю корреспонденцию. Он вчера сумел послать кое-что в ту самую газету, в которой он работал еще во времена Тванги и которая была закрыта как оппозиционная, когда он уступил президентское кресло после неудачных для себя выборов. Хорошо еще, что самому Тванге удалось тогда унести ноги. Теперь газета была открыта снова, и это был хороший знак, дающий кое-какие надежды.

Последний его материал в газету был сдержанно оптимистичным. Он считал, что если мятежникам не удалось взять столицу, им теперь придется с боями отступать, пока они не окажутся все в своей Озерной провинции, где смогут рассчитывать на поддержку местного населения. А центральной власти придется примириться с тем, что на какое-то время, если не навсегда, сепаратисты будут править в этой провинции. А в других провинциях Бонгу, скорее всего, будут происходить выступления отдельных племен как против правительства в Лолингве, так и против своих ближайших соседей, с целью передела спорных территорий и сведения старых, еще доколониальных счетов.

Война же для полка, в котором числился Мфумо, судя по всему, пока закончилась. Мятежные войска поспешно отступили, боясь быть отрезанными от своих основных сил, и полк ждал приказа о переброске на какой-то другой участок.

В небольшой хижине, доставшейся Мфумо, была низкая туземная кровать из переплетенных сыромятных ремней, грубо сколоченный столик у кривого оконца и две тяжелые табуретки на трех ножках. На одной из них в данный момент сидел Мфумо, засовывая в коричневый конверт свой материал в газету, а на другой лежал его широкий армейский пояс с пистолетом в кобуре, которая с пугающей многозначительностью открывала его рукоятку, намекая этим на ту легкость, с которой он мог быть пущен в ход в случае надобности. Как у некоторых сугубо штатских людей, у него была небольшая тяга к внешним признакам воинственности. Но поносив тяжелый болтающийся на поясе предмет несколько часов, ему сразу же захотелось его снять, что он с облегчением и сделал, войдя в отведенное ему жилье.

А в полку только что произошел случай, подчеркивающий пугающее своеобразие политической и военной обстановки в Бонгу. Был задержан некто, раздававший листовки солдатам, он же, по словам некоторых, склонял воинов к дезертирству с оружием и переходу их в ряды СОБ — Сил Освобождения Бонгу. Мфумо не знал, что на пароходе «Лоала», который находился не в одном десятке километров отсюда, об этих самых «силах» узнали сегодня еще до наступления рассвета. Задержанный молчал, большинство солдат, с кем он успел вступить в разговоры, ходили с каменными лицами и отрицали все на свете.

Мфумо вдруг попросил, чтобы ему дали поговорить хотя бы несколько минут с агитатором. Он питал в тот момент необъяснимую надежду на то, что ему удастся успешно выудить из задержанного кое-какие сведения относительно движений, действующих сейчас в стране, чтобы внести изменения и дополнения в свой материал для газеты, лежащий в большом буром конверте.

Дверь на улицу была полуоткрыта, и оттуда доносилось пение женщин, которые с вязанками хвороста на голове возвращались из близлежащих зарослей, где они его собирали для своих очагов.

Он прислушался к словам, и они были ему понятны. Вот о чем они пели:

(Это непонятное «милеле йе» они затем повторяли после каждой строки.)

Дальше поющие повернули в сторону, и Мфумо так и не узнал, чем все в этой песне с ее явно зловещим смыслом кончилось.

Два солдата привели задержанного и хотели остаться в хижине, но Мфумо велел им стоять снаружи: ему казалось, что их присутствие будет мешать откровенному разговору. Солдаты неохотно подчинились, видимо, они считали Мфумо недостаточно военным, чтобы знать, как вести себя с врагом.