и она, безусловно, не разделяла политических взглядов брата: «Брата мне жаль, но я не была с ним близка и редко его видела. <…> Он был добрый малый, но сноб и… кирилловец [поддерживал Кирилла в его притязаниях на российский престол]!» Тем не менее его смерть, в довершение всех прочих огорчений, могла стать для нее причиной еще одного периода плохого самочувствия: «Я безумно устала, – писала она Амфитеатрову. – От переутомления у меня бессонница, мигрень и нервная крапивница, которая налетает, как вихрь, покрывает меня красными полосами с белыми волдырями, которые чешутся до истерики. Часа через два все так же мгновенно исчезает».

Тэффи на групповой фотографии в редакции «Иллюстрированной России» после получения Буниным Нобелевской премии, 1933 год. Бунин – четвертый справа, слева от него – Марк Алданов. Личные документы Зеелера; любезно предоставлено Бахметьевским архивом Колумбийского университета.

Конец 1933 года принес новые неприятности. Скончался еще один родственник, кузен Евгений Давыдов, что повлияло на нее сильнее, чем смерть брата: «Очень милый, – писала она о нем Бунину. – Все меньше на свете людей, для которых я “Надя”, “Надя Лохвицкая”»[523]. Кроме того, ей был нанесен тяжелый финансовый удар, когда «Возрождение» объявило о половинном сокращении гонораров своим сотрудникам. В начале нового года она написала Амфитеатрову: «Это нагромождение ужасов так антихудожественно со стороны судьбы, что уже напоминает какой-то спектакль Grand Guignol дурного тона».

Начиная с весны 1934 года Тэффи также немного подрабатывала, возобновив сотрудничество с «Сегодня», но скудный дополнительный доход служил слабым подспорьем, особенно потому, что минувшей осенью она переехала в более просторную квартиру в большом, элегантном доме на бульваре де Версаль. Это могло бы показаться экстравагантным, учитывая стесненные обстоятельства Тэффи, но дополнительная площадь была необходима, чтобы разместить Тикстона, который съехался с ней в ту зиму, как раз в тот период, когда его состояние неуклонно ухудшалось. Дополнительное бремя оказалось до такой степени невыносимым, что ей, как она писала Амфитеатровым, пришлось «держать экзамен на ангела», хотя она вовсе не годилась для такого призвания: «Беда в том, что ангелы существа бесплотные, а я плотная и у меня все болит и устала я до волчьего воя». Здоровье самой Тэффи оставляло желать лучшего, и в феврале, в третий раз заболев гриппом, она жаловалась: «Живу как пес. Через силу. В безденежье, в заботах, работах и печалях. Даже смешно. Скольжу по наклонной плоскости». Она продолжала использовать анималистические образы для описания своего все более ухудшающегося положения, на Пасху сравнив себя с лошадью из «Преступления и наказания», которую хлестали по глазам, а позднее, той же весной или летом, – с псом, издыхающим «от безумного переутомления. Нечеловеческого. <…> Забот и работ свыше мер, свыше сил».

Личные страдания Тэффи, отчаянная борьба за существование, которую она наблюдала повсеместно, еще более омрачали ее и без того мрачные представления о роде человеческом. В начале октября она писала Ляцкому: «Париж очень изменился. Вообще. А русский в особенности. Зол, злобен и злится»[524]. Порой ее взгляд на человеческую природу становился до того негативным, что ее творчество пересекало грань, отделяющую остроумную сатиру от гневной инвективы. Так, в «Естественной истории» она утверждает, что выражение «человек человеку волк» оскорбляет волков: «Почему вдруг волк? Почему не свинья, почему не осел, не змея?»[525] Это и другие произведения побудили Амфитеатрова изменить представление о юморе Тэффи: в 1931 году он отметил, что «Тэффи смешит… смехом безобидным, добродушным и благородным», пронизанным «пушкинским духом»[526], однако после прочтения «Естественной истории» в письме от 15 сентября 1934 года он написал: «“Волки”-то – а? Из светлого пушкинства в сумрачное гогольство начали отливать»[527]. Более подробно он развил это наблюдение в статье, опубликованной в «Сегодня», где отмечал, что ее рассказы показывают,

…что не очень-то хорошо живет «батюшка Париж», а русские парижане, варясь в собственном соку, опустились, опошлели, озлились, живут скучно, недоброжелательно – человек – человеку волк. Рассказывает художественно, с неподражаемым остроумием, каждое слово кстати, каждая шутка – прямо в цель. Слушаешь – хохочешь, нельзя удержаться; кончила, грустно, грустно аж до слез… Ах, русские люди, бедные, нелепые, милые русские люди![528]

Жизнь русских во Франции стала еще тоскливее, когда в 1934 году разразился еще один скандал, связанный с одним из эмигрантов, – столь грандиозный, что он поставил под угрозу устойчивость французской политической системы как таковой. В центре так называемого дела Ставиского оказался аферист и мошенник Серж Александр Ставиский (1886–1934), украинский еврей, с 1900 года являвшийся натурализованным гражданином Франции[529]. 8 января 1934 года, находясь под следствием по обвинению в мошенничестве, Ставиский скоропостижно скончался, и хотя было заявлено, что он совершил самоубийство, возникло не опровергнутое по сей день подозрение, что его убили в полиции. Скандал привел к отставке сформированного Радикально-социалистической партией правительства, имевшего подозрительные финансовые связи со Стависким, а его кульминацией стала демонстрация, организованная правыми на площади Согласия 6 февраля, во время которой 15 человек погибли и около 1500 получили ранения [Weber 1994: 131–136][530]. После этого в течение продолжительного времени чуть ли не ежедневно проводились бурные демонстрации и крупные забастовки рабочих [Weber 1994: 140].

В одном из мартовских фельетонов Тэффи передает то беспокойство, которое охватило эмигрантов в результате дела Ставиского. Когда двое русских, Мамашин и Севрюков, встречаются в метро, первый советует второму сбрить бороду, чтобы не стать подозреваемым по делу Ставиского. Когда Севрюков заявляет, что может доказать свою непричастность, Мамашин отвечает: «Доказывай, доказывай. А пока что поместят в газете твой поганый портрет без воротничка и напишут, что ты говоришь по-французски с собачьим акцентом и что у тебя уши дегенерата»[531].

Время от времени жизнь предоставляла возможности отвлечься от этого всеохватного уныния. Одна из них была связана с Евреиновым, который в 1934 году решил поставить пьесу сестры Тэффи Варвары (написавшей ее под псевдонимом Мюргит). 24 мая Тэффи просила его сделать «доброе дело», уделив «небольшое количество [франков]» Варваре, «погибающей с голоду в Ленинграде»[532]. Впоследствии жена Евреинова вспоминала бесконечные поездки, которые они с Тэффи предпринимали, чтобы «оформить авторские права Мюргит во французском Обве Драматургов», и которые также преследовали более важную цель: «…сознательно развлекала ее, чтобы отвлечь от тяжелой домашней обстановки»[533].

В то лето Тикстон и Тэффи вновь смогли отдохнуть от Парижа в Марли-ле-Руа, и царившая там безмятежная обстановка подействовала на нее успокаивающе[534]. Более того, неистребимое кокетство Тэффи было потешено ее