В «Авантюрном романе» есть и еще один план существования – иррациональный, связанный со снами и предчувствиями, символом которого выступают водные пространства. Еще в самом начале гадалка предсказывает Наташе, что та вернется домой по воде, и предупреждает: «…бойтесь воды!» [Тэффи 1997–2000, 6: 40]. Потом в размышлениях Наташи о Гастоне появляется метафорический образ связанной с водой смерти: «…он внес в ее жизнь что-то ядовито-тревожное, замутил, как морская сепия, воду ее жизни, и в этой черной воде где-то шевелилось чудовище, которое погубит ее, и она не видела его и имени его не знала, – но чувствовала, что оно здесь, и плакала во сне…» [Тэффи 1997–2000, 6: 73]. В ночь перед тем, как она утопилась, Наташе снится сон о том, что предсказание гадалки сбылось и она вернулась в дом своего детства, где ее ждали родные – все мертвые.

Утром после ухода Гастона Наташа избегает воды; она идет по городу, «но не к морю, только не к морю, не к безднам, не к ангельски-розовым зорям. Нет, инстинкт еще вел ее к жизни» [Тэффи 1997–2000, 6: 102]. Другая упоминаемая в романе бездна – это ночное небо, «безначальность и бесконечность небесного свода», вызывающее ужас и неподдельное отчаяние – гораздо большие, чем в «Лунном свете». Вечером после ухода Гастона Наташа, все еще цепляющаяся за жизнь, заглядывает в пропасть, в «черный провал не вниз, а во все небо и во всю землю, во всю безмерность пространства», и всецело осознает свое полное одиночество:

Она одна на свете, в одиночестве позорном. <…> И раньше, и всегда была она одна. Никому не нужная, не интересная. Манекен для примерки чужих платьев. <…>

Пришла любовь и дала душе ее тоже только холод, голод и страх. И в любви этой была она одна. Одинока [Тэффи 1997–2000, 6: 106].

На следующий день Наташа – обычным для мира Тэффи образом – старается сопротивляться происходящему, прибегая к обману: делает себе короткую стрижку, красит волосы, но эти уловки не могут защитить ее от правды о Гастоне, которая открывается ей в тот день. После этого она «не чувствует ничего, кроме смертельной усталости и скуки», сопровождаемых «странным смехом», – что еще раз подтверждает трагические истоки смеха Тэффи [Тэффи 1997–2000, 6: 113]. Затем Наташа разыскивает богатого голландца, которого ранее по просьбе Гастона обольщала для каких-то темных целей, надеясь, что он даст ей денег на возвращение в Париж. Ей кажется, что она увидела его заплывшим далеко в море, и она понимает, что это ей почудилось, только тогда, когда сама оказалась вдали от берега. Проходящий корабль отрезает ей путь к берегу, делая ее конец неизбежным.

Наташа спокойно встречает смерть: «И ничего не было на свете. Ни жизни с Гастоном, ни любви к нему… ни ужаса последних часов. <…> Она только спокойно удивлялась, как могло все это быть таким значительным и страшным!» [Тэффи 1997–2000, 6: 116]. Покоряясь смерти, Наташа, подобно Анне из «Лунного света», уповает на Бога и волю Его, но даже попытка перекреститься ей не удалась: «…острая, жгучая боль ударила ее в дыхание, обожгла мозг» – таков был последний знак, поданный несправедливой, жестокой вселенной [Тэффи 1997–2000, 6: 117].

Два дня спустя сидящие на пляже немцы обсуждают газетный репортаж об убийстве Любаши: «Арестован муж баронессы, дегенерат, почти идиот, живший на средства своей жены». «Со дня убийства… барон ведет себя очень подозрительно. Он непрерывно смеется…» Тэффи не говорит прямо, кто именно совершил убийство, а истерический страх, который Любаша испытывала перед мужем, делает барона подозреваемым в преступлении, хотя гораздо более вероятно, что убийцей был Гастон, а смех барона, как и смех Наташи, объясняется постигшим его горем.

В тот же самый спокойный вечер тело Наташи прибивает к берегу, но даже обнаружение трупа не нарушает безмятежности атмосферы – сын рыбака, завидев ее коротко остриженные волосы, радостно восклицает: «Мальчика поймали!» Ирония этого образа житейских забот, растворяющихся в мире и красоте природы, подчеркивается появлением сентиментального немецкого патера с молодым другом, которому, как он опасается, может повредить разговор об убийстве, «грязной парижской драме дегенератов, великосветских кокоток и сутенеров». Отвлекая друга, он показывает ему «розовую даль, обещающую чудесное счастье», тот вид, частью которого, по иронии судьбы, оказывается тело Наташи: «Тихость моря и благость неба и даже мирный человеческий труд – вон там несут рыбаки что-то темное, должно быть, улов вечерний – и серебряный радостный голосок ребенка…» В восприятии природы патером нет места потайным страстям и порокам, которыми наполнен тот круг, в котором вращалась Наташа, и все же присутствие ее тела в этой идиллической сцене (не говоря о романе в целом) указывает на ошибочность подобного подхода.

Несколько выше писательница изложила иной взгляд, вновь использовав образ бабочки из «Предела»: «Кто видел под микроскопом очаровательнейшее создание Божие, символ красоты земной – бабочку, тот никогда не забудет ее кошмарно-зловещей хари. Пленкой “маловиденья” преображен для нас мир чудовищ» [Тэффи 1997–2000, 6: 105]. В «Авантюрном романе» Тэффи растворяет эту «пленку» и показывает скрывавшийся под ней мир чудовищ. Двойная ирония заключается в том, что появляющийся в конце романа оптимистичный персонаж оказывается христианским священнослужителем, ибо пример Христа особо значим именно в темном мире греха и страдания. Наташа, страдающая за грехи других и умирающая во имя любви, идет по пути Христа, а восприятие мира священником, игнорирующим потайные стороны человеческой жизни, оказывается не только не соответствующим действительности, но и нехристианским. И все же можно согласиться с его последними словами (которыми завершается роман), хотя для этого придется интерпретировать их в более мрачном ключе, чем тот, в котором они были произнесены: «In manus Tuas, Domine»[503] [Тэффи 1997–2000, 6: 118].

8. Скольжение по наклонной плоскости (1931–1936)

Болезнь Тикстона резко положила конец участию Тэффи в общественных и культурных мероприятиях эмигрантского сообщества, и в конце февраля 1931 года эта пара покинула Париж и обосновалась в Сент-Антуане, в русском санатории «Ля Коллин», расположенном на холмах, возвышающихся над Ниццей[504]. К Пасхе состояние Тикстона улучшилось, повсюду, как писала Тэффи Зайцевой, была «масса цветов», но настроение у нее оставалось очень мрачным: «А мне если не страшно, то скучно, а если не скучно, то страшно». Позднее той же весной монотонность существования была несколько нарушена визитом Сережи Тикстона, но из-за очень неприятного инцидента, связанного с его обезумевшей бывшей любовницей, его отцу и