крошечную прибавку, что означало — плоть наконец начала нарастать на кости. Это радостное событие они отпраздновали, угощаясь боксти: жаренными на сковородке картофельными оладушками — фирменным блюдом матери Купер. Приготовление таких оладий обязательно сопровождалось песней, которой Купер тоже научила мама:

Боксти обожает

Весь ирландский люд!

Не умеешь жарить —

Замуж не возьмут.

Катрин окрепла настолько, что уже могла ненадолго выходить из дома. Правда, из-за истощения глаза у нее болели от солнечного света, поэтому Купер купила ей темные очки. В этих очках и в повязанном на голове платке Катрин часто совершала вместе с Купер неспешные прогулки в саду Тюильри. Сгоревший немецкий танк оттуда убрали, и теперь, полный цветов, сад выглядел веселее.

— Неужели вы не хотите повидаться со своим женихом? — как-то осторожно спросила Купер. Эрве до сих пор не сообщили, что Катрин жива, и для Купер такое поведение оставалось загадкой.

Катрин поморщилась:

— Он думает, что я умерла. И наверное, это к лучшему.

— Почему вы так говорите?! — воскликнула Купер.

— Я не знаю, нужно ли нам продолжать отношения. Стоит ли.

— Из-за того, что с вами случилось? Но вы — красавица, и сил у вас прибавляется с каждым днем. Волосы тоже отрастут. Он будет вне себя от радости, когда увидит вас.

— Все не так просто, — хмуро ответила Катрин. Опираясь на руку Купер, она рассказала ей историю своей любви.

Катрин влюбилась в Эрве де Шарбоннери сразу — это был классический случай любви с первого взгляда: coup de foudre. Она зашла в магазин купить радиоприемник. Высокий, красивый и учтивый продавец показал ей последнюю модель. Глаза их встретились — и она тут же отдала ему свое сердце.

— Но загвоздка в том, — продолжала рассказывать Катрин, — что Эрве никогда не был моим женихом. Это было бы невозможно, потому что он женат.

— О! — в замешательстве воскликнула Купер.

— Да, вот вам и «О!», — передразнила ее Катрин. — И у него трое маленьких детей. Так что — да, он женат, — женатее некуда. Но я совершенно потеряла голову, и он тоже. Он являлся одним из основателей движения Сопротивления и тут же вовлек меня в их деятельность. Так мы втайне трудились и втайне любили друг друга. Вся наша жизнь состояла из одних тайн. Я его очень любила, можно сказать, обожала. Если бы не эта любовь, я, наверное, сломалась бы под пытками гестапо. Но я знала: если я назову его имя, Эрве убьют. Я вынесла все пытки и, благодарение Богу, смогла его спасти.

Глаза Купер наполнились слезами:

— Вы невероятно мужественная женщина.

— Любовь придает храбрости, — пожала плечами Катрин. — Ну или лишает ума. В сущности, разница невелика.

— Эрве должен узнать, что вы вынесли ради него, — сказала Купер.

— Вы так считаете? — Катрин покачала головой. — Мне кажется, это будет несправедливо: я поставлю его перед сложным выбором. Если я попрошу его вернуться ко мне, ему придется бросить жену и троих детей. Прежде, до того, как это случилось со мной, — провела она рукой вдоль своего худого тела, — наши отношения были приключением, эскападой. А теперь все серьезно. Столько людей погибло, столько пострадало. Не знаю, смогу ли я вынести еще больше мучений, смогу ли допустить, чтобы из-за меня кто-то пострадал.

— Но пока он думает, что вы находитесь в заключении или умерли, он в любом случае будет страдать.

Катрин криво усмехнулась:

— У вас такой трезвый взгляд на вещи, дорогая Купер.

— Да, пришлось его выработать. Отсутствие трезвого взгляда заставило меня совершить много ошибок. — Она помолчала. — Вы все еще любите его?

— Я думала о нем каждую минуту с того дня, как меня с ним разлучили. Я ответила на ваш вопрос?

— Да. Видимо, да.

— А как же вы сами? — спросила Катрин. — Вы ведь тоже кого-то ждете?

— Полагаю, брат рассказал вам о нем.

— По рассказам, он весьма эффектная личность.

— Да, он такой.

— Он хочет на вас жениться?

— Да.

— И вы его любите?

— Да, я люблю его. Но…

— Но вы слишком дорожите своей свободой. — Катрин пристально посмотрела на Купер.

— Что-то вроде того.

— Вы, американцы, чересчур носитесь со своей свободой. На свете, знаете ли, есть вещи и поважнее.

Купер расхохоталась:

— Это мнение героини Сопротивления?

— А вы посмотрите, до чего меня довела борьба за свободу, — сказала Катрин, стянув с головы платок и обнажая лысый череп. — Свобода драгоценна, но есть вещи еще более драгоценные.

— Я бы хотела написать о вас статью, Катрин.

— Во мне нет ничего примечательного, — возразила та.

— Конечно есть. А как же ваша смелость и все, что вам пришлось вынести? Уже одно то, что вы выжили, — невероятно вдохновляет.

Катрин осторожно спросила:

— Вы говорите о заметке в газету?

— Я, на самом деле, думала о статье для журнала, с фотографиями.

— Моими фотографиями? В таком виде, как сейчас?

— Да, непременно. Вы ведь не вечно будете так выглядеть.

— Не знаю, хочу ли я этого, — неуверенно проговорила Катрин. — Дайте мне подумать хотя бы неделю или две.

* * *

Но уже спустя пару дней Катрин пришла к Купер: она приняла решение:

— Я позволю вам написать обо мне. И сделать фотографии. Не потому, что моя история уникальна, а потому, что то же самое произошло и с другими, и многие не выжили. Люди должны знать об этом.

Катрин согласилась позировать для нескольких портретов, которые откровенно показывали, что с ней сделали нацисты. Купер понимала: для этого сестре ее друга потребуется немало смелости, поскольку фото увидят тысячи читателей, но смелости Катрин Диор было не занимать. И она была готова рассказать обо всем, что пережила.

После ареста ее допрашивали с особой жестокостью: били кулаками и кожаной плетью, выкручивали руки, держали голову под водой, пока она не начинала захлебываться. Она продолжала молчать, хотя слышала, как другие предают своих товарищей.

Когда они поняли, что она не заговорит, ее вместе с двумя тысячами узников в вагонах для перевозки скота отправили в Равенсбрюк. Состав бесконечно медленно полз по летней жаре, люди гибли в смраде запертых вагонов от духоты и жажды. Спустя несколько дней они уже ехали в окружении сотен трупов, которые начали разлагаться. Меньше половины довезли живыми до станции Равенсбрюк, куда немцы сгоняли женщин из всех завоеванных ими стран.

Равенсбрюк считался образцово-показательным лагерем: ярким примером нацистской социальной инженерии, где кнутом и пряником излечивали зараженных такими «болезнями», как религия и социализм.

В действительности в нем творились невообразимые ужасы.

— Женщины, которые не умерли от тифа, — рассказывала Катрин, — погибали от