Когда Эдип продолжает настаивать, она с мольбой восклицает:

Но Эдип не сбит с толку ее истерикой:

И когда пастух вскрикивает:

Эдип вторит ему:

Когда Эдипу наконец открывается ужасная истина, что это он убил отца и взял в жены Иокасту, собственную мать, он выкалывает себе глаза. Это очень важный символический акт: самоослепление есть буквально то же, что люди проделывают над собой из-за неразрешимых внутренних конфликтов. Они ослепляют себя для того, чтобы в большей или меньшей степени закрыться от окружающей их реальности. В силу того что Эдип поступает так после того, как узнал, в каком заблуждении он жил, мы можем видеть в его поступке символическое выражение трагической развязки: «конечность» и «слепота» человека, узревшего истину о себе и своем происхождении.

Может показаться, что случай Эдипа – из ряда вон, но разница между его борьбой за истину и нашей в нашем повседневном существовании всего лишь количественная, не качественная. Драма рисует перед нами древнюю, но вечную картину внутренних страданий и конфликтов, связанных с поиском истины о самом себе. Именно эта сторона драмы, а вовсе не тот факт, что Эдип спал со своей матерью, делает выбор Фрейдом именно этого мифа признаком гениального чутья. Ведь искать истину всегда означает подвергать себя опасности, что она окажется слишком ужасной в глазах того, кто ее отыскал. Она требует такого типа отношений с самим собой и такой веры в высшие ценности, чтобы человек смог решиться на риск оказаться внезапно оторванным от корней, которыми являются его повседневные убеждения и оценки и в соответствии с которыми он жил до сих пор. Неудивительно поэтому, что Паскаль замечал: «Подлинная любовь к мудрости – сравнительно редкая вещь в жизни людей».

Умение видеть истину, как и другие неповторимые характеристики человека, упомянутые нами, зависит от способности человека осознавать самого себя. Тем самым он может подняться над конкретной ситуацией, в которой оказался в данный момент, и в своем воображении попробовать «взглянуть на жизнь пристально, окинуть ее взглядом, всю целиком». С помощью своего самосознания он также может заглянуть вглубь себя, чтобы отыскать там мудрость, которая так или иначе, но всегда говорит с каждым, кто имеет уши.

По свидетельству Платона, древние греки верили, что мы открываем истину через «припоминание», то есть «вспоминая», интуитивно изучая накопленный опыт. В знаменитом доказательстве этого положения в диалоге «Менон» Сократ приводит необразованного юношу-раба к доказательству теоремы Пифагора, попросту задавая ему вопросы. Нам нет нужды принимать мифологические объяснения Платона, что каждый из нас несет в себе «идеи», помещенные в ум во время предыдущего небесного существования, что знание есть припоминание идей, чтобы согласиться, что сам этот феномен представляет собой повсеместный опыт. Каждому из нас в течение жизни довелось наблюдать, переживать, «постигать», и прежде всего, вероятно, в детские годы, гораздо больше, чем могло уместиться в сознании, и мы были вынуждены запереть все это в чулане так называемого бессознательного, чтобы как-то находить общий язык с родителями, учителями и принятыми в социуме правилами. «Истина глаголет устами детей и сумасшедших» – как гласит афоризм, и к большому сожалению, детей вскоре отучают от этой привычки. Этот «забытый» сундук мудрости становится вновь нам доступным по мере того, как мы становимся достаточно просветленными, чуткими, мужественными и зоркими, чтобы отыскать его.

Расхожая мысль, что люди не способны видеть истину, поскольку они сами мешают себе, таким образом оказывается опровергнутой. Не мы мешаем себе «видеть сквозь стекло в темноте», искажая образ, а скорее невротические потребности, вытеснение и конфликты. Из-за них мы осуществляем «перенос» того или иного предрассудка или ожидания на других людей и на окружающий нас мир. Поэтому именно недостаток осознанности приводит к тому, что мы называем истиной ложь. Чем больше человеку не хватает самосознания, тем чаще он становится жертвой тревоги, иррационального гнева и затаенной обиды, и если злость часто ставит препоны для использования более тонких доступных нам интуитивных средств постижения истины, то страх делает это всегда.

Кроме того, если человек попробует вычеркнуть свою самость при попытке постичь истину, то есть если он будет делать вид, будто он приходит к заключениям, словно развоплощенный судья, взирающий на все с вершины Олимпа, он падет жертвой большого заблуждения. И как только он сочтет доступную ему истину абсолютной и находящейся вне влияния его личных интересов, вместо того чтобы видеть в ней всего лишь наиболее доступное ему приближение к истине, он рискует стать опасным догматиком. Только технические постулаты могут быть истинны в отвлечении от непосредственных нужд, желаний и борьбы вовлеченных в поиск истины людей. На самом деле одним из самых распространенных способов избежать истины, в котором проявляет себя особая форма «сопротивления», свойственная интеллектуалам, проходящим курс психотерапии, является попытка сделать из проблемы абстрактный или логический принцип, и зачастую при достаточно тонкой интеллектуализации человек может придумать хорошее с виду решение, что само по себе очень занятно. Но вот, видите ли, позднее мы обнаруживаем, что все это блистательное интеллектуализирование в действительности вовсе не поспособствовало решению проблемы и по факту является не чем иным, как бегством от проблемы.

Видеть истину – это не отдельная функция интеллекта, но функция человека как целого: человек переживает истину, не останавливаясь в своем движении вперед в качестве мысляще-чувствующе-действующего единства. «Мы не интеллект любим меньше», но самого человека в его стремлении к истине – больше. «Я всю свою жизнь учился, – пишет в автобиографии Бердяев. – Но я создаю истину, которая всеобща, изнутри своей, через применение моей свободы, и мое познание истины есть мое личное к ней отношение».

В предыдущей главе мы приводили утверждение Ореста, что когда ему удалось освободиться от инцестуозных, инфантильных связей, он также стал свободнее от предрассудков Микен, свободнее от присущей любому человеку склонности видеть в других глазах, равно как и в окружающем мире, лишь свое отражение. Способность узреть истину таким образом идет рука об руку с эмоциональной и нравственной зрелостью. Когда человек становится способным так смотреть на истину, он становится уверенным в своих словах. Он становится уверенным в своих взглядах так же, «как в биении своего сердца», потому что они получены на опыте, а не выведены из каких-то абстрактных принципов или услышаны из чужих уст. И он также становится скромнее, поскольку убедился, что раз то, что он прежде считал истиной, оказалось ею лишь отчасти, то и то, что предстало ему в качестве истины теперь, будет по-своему несовершенным. Такая скромность не умаляет силу, с которой человек готов отстаивать свои убеждения, но оставляет открытой возможность искать и находить истину грядущего дня.