Когда в ходе становления личности начинает заявлять о себе мужество, то есть когда человек начинает постепенно избавляться от паттерна жертвовать своей жизнью ради чужого одобрения, возникает и одна промежуточная стадия. На этой стадии люди, несомненно, могут проявлять независимость, занимая жесткую позицию по тому или иному вопросу, но они защищают свои действия перед судом, опирающимся на законы, созданные той самой властью, которую они хотят умилостивить. Они словно требуют права быть свободными, но, подобно американским колонистам до Войны за независимость, им придется отстаивать его, пользуясь законами, написанными как раз теми, у кого они свое право хотят истребовать. Пациент терапевта на этой стадии часто видит сны, в которых он пытается убедить родителей в собственной правоте, в том, что у него есть право распоряжаться собой. Вероятно, что для многих людей эта стадия развития свободы и ответственности является наивысшей достижимой.

Но если доводить анализ до конца, на этой промежуточной стадии человек остается один на один с безнадежной дилеммой, поскольку наделять родителей или фигуры, их замещающие, правом создавать законы, а затем выступать перед учрежденным ими судом означает незаметно признавать их суверенитет. Это говорит о недостатке у человека свободы и порождает чувство вины при попытках утвердить свою свободу. Мы уже имели возможность убедиться, что именно такая дилемма стояла перед героем «Процесса» Кафки, который всегда попадался на одном и том же, пытаясь выстроить защиту на допущении, что его обвинители облечены всей полнотой власти. Поэтому он оказывался в безнадежной фрустрации и вполне ожидаемо был низвергнут до положения человека, который может лишь умолять. Представьте, что произошло бы, если бы Сократ на суде попытался спорить с афинскими обвинителями, основываясь на их допущениях, на их законах. Весь мир перевернулся, когда он произнес: «Афиняне, я скорее склонюсь перед Богом, чем перед вами», что, как мы видели выше, означало для него черпать жизненные ориентиры в самом центре себя.

Тяжелейший из всех шагов, требующий предельного мужества, состоит в отрицании тех, стремясь удовлетворить чьим ожиданиям, человек отказался от права творить законы. И это самый страшный шаг. Он подразумевает принятие на себя ответственности за личные стандарты и суждения, даже если человеку понятно, насколько ограниченными и несовершенными они являются. Именно это имеет в виду Пауль Тиллих под «мужеством принятия собственной конечности» – составляющее, по его словам, главную форму мужества, которой должен обладать человек. Мужество быть и доверять самому себе, несмотря на собственную конечность; оно означает уметь действовать, любить, мыслить, созидать, даже если человеку не дано узнать окончательные ответы на стоящие перед ним вопросы и даже если он знает, что может ошибаться. Но только вследствие мужественного принятия «конечности», а также строящегося на этой основе поведения человек получает возможность развить те силы, которыми он обладает, – сколь бы далеки от абсолюта они ни были. Чтобы добиться этого, необходимо развивать самосознание с разных сторон, о чем мы говорили в этой книге, включая сюда самодисциплину, умение ценить, созидательную совесть и созидательный подход к мудрости прошлого. Очевидно, этот шаг требует значительной степени интеграции, и необходимая для его совершения мудрость есть мудрость зрелости.

Мы не будем вдаваться в подробности анализа такого специфического предмета, как любовь, отчасти потому, что не раз касались этой темы на протяжении всей книги, отчасти потому, что действительная проблема современного человека располагается на стадии, предшествующей самой любви, а именно: стать способным любить. Уметь отдавать и получать любовь на зрелом уровне является одним из самых верных, доступных нам критериев самореализованной личности. Но именно в соответствии с этим признаком цель оказывается достижимой лишь пропорционально тому, насколько человек сумел выполнить предварительное условие, став самоценной личностью. Поэтому вся книга, а не только этот раздел может быть названа «преамбулой любви».

Прежде всего стоит отметить, что любовь представляет собой редкий для нашего общества феномен. Каждому известно, что существует тысяча разновидностей отношений, которые называются любовью: нет нужды перечислять все формы смешения «любви» с сентиментальными порывами, с эдиповыми мотивами и мотивами типа «назад к маме на ручки», которые можно обнаружить в романтических песнях и фильмах. Ни одно слово не используется с большим набором значений, чем это, и большинство значений лживы, поскольку они заслоняют подлинные мотивы, лежащие в основе отношений. Но существует много иных разновидностей крепких и честных отношений, которые называют любовью: например, родительская забота о детях и наоборот, или сексуальная страсть, или разделение одиночества; и здесь вновь поразительная правда откроется всякому, кто снимет покров с жизни индивида в нашем обществе, пропитанном одиночеством и конформизмом, и увидит, сколь незначительную роль любовь играет даже в этих отношениях.

Большая часть человеческих взаимоотношений, конечно, проистекает из смешения всевозможных мотивов и сочетает в себе различные чувства. Сексуальная любовь в зрелой форме между мужчиной и женщиной в общем случае является сочетанием двух эмоций. Первый тип – «эрос», или сексуальное влечение друг к другу, которое является составной частью потребности индивида реализовать себя. Два с половиной тысячелетия назад Платон изображал «эрос» как стремление каждого индивида воссоединиться с утраченной половиной себя – как страстный порыв каждого отыскать потерянную половину того «андрогинного» мифологического существа, которое некогда было одновременно мужчиной и женщиной. Другой компонентой зрелой любви между мужчиной и женщиной является утверждение ценности и достоинства другой личности, и ее мы включим в данное ниже определение любви.

Но если исходить из смешения мотивов и эмоций, а также из того факта, что любовь – непростая тема, самое важное для начала – подобрать правильные имена для переживаемых нами эмоций. И наиболее конструктивно будет начать учиться способности любить с того, чтобы научиться понимать, почему у нас не получается любить. Мы по крайней мере сдвинемся с мертвой точки в тот момент, когда поймем, что наша ситуация очень походит на ту, в которой оказался юноша из эклоги Одена «Век тревоги»:

Наше общество, как мы убедились, – наследник четырех веков конкурентного индивидуализма, с доминирующей мотивацией иметь власть над другими, а конкретно наше поколение унаследовало значительную тревогу, оказалось изолированным и личностно опустошенным. Едва ли это можно расценивать как благоприятную почву, чтобы научиться любить.

Если мы рассматриваем тему на уровне международных отношений, мы приходим к похожим выводам. Нетрудно спрятаться за удобным чувством «Любовь все решит». Без сомнения, очевидно, что социальные и политические проблемы нашего смятенного времени взывают к эмпатии, творческому участию, любви к ближнему и «чужаку». В другом месте я отмечал, что нашему обществу не хватает опыта сосуществования, основанного на социально ценном сотрудничестве и любви, – а не имея общности, выросшей на таком основании, мы оказываемся жертвой ее невротического заместителя, «невроза коллективизма»[86]. Но бесполезно твердить людям ipso facto, что им следует любить. Это приводит только к лицемерию и притворству, которых нам и так хватает во всем, что касается любви. Лицемерие и притворство сильнее мешают научиться любить, чем откровенная враждебность, поскольку последняя, по крайней мере, может быть искренней, а значит, с ней можно работать. Простые декларации, что войны и вражду в современном мире можно преодолеть, если люди научатся любить, лишь усиливают лицемерие; более того, в наших отношениях с Россией мы сумели понять, насколько важно действовать силой и давать решительный отпор авторитарному садизму. Разумеется, любой международный акт, который признает ценности и потребности других государств и общественных групп, как было в случае с планом Маршалла, следует поощрять и приветствовать. В конечном счете мы извлекли урок, что существование других государств является залогом нашего собственного выживания. И хотя такие уроки являются значительным достижением, мы, однако, не можем считать подобные разовые акции доказательством того, что мы научились – на политическом уровне – любви. Так что, повторимся, мы внесем наибольший вклад в удовлетворение мировой потребности в дружелюбии к соседям и чужестранцам, если для начала попытаемся сами, как индивиды, научиться любить. Льюис Мамфорд[87] как-то заметил: «Как и с вопросами мира, те, кто громче других призывают к любви, сами зачастую не проявляют ее почти никак. Самим научиться любить и быть любимыми – самая большая трудность в интеграции; и конечно, тут ключ к спасению».