угощения, но все понимали, что трапеза не затянется… Отхлебнув ложку-другую шурпы и торопливо проглотив кусок лепешки, гельналыджи заберут Аннагуль и поспешат в обратный путь. Но тут произошло непредвиденное…

Все утро Куйки-хан не показывался на люди. Проснувшись он сразу же ушел в орачу, которая стояла рядом с главной кибиткой — черная, невзрачная, приземистая. И вот теперь, когда женщины уже вынесли гостям угощение, Куйки-хан с багровым от злости лицом выскочил из своей кибитки и, чеканя слова, крикнул:

— Торим-бек, покорми гостей и проводи их в обратный путь. Да скажи, что для них здесь невесты нет!

«Нет невесты!» — эти слова прозвучали, как гром среди ясного неба. Смешливые кайтарма тут же бросились в юрту, где они оставили Аннагуль. Атбаши как ели, так и замерли с набитыми ртами.

— Он говорит, нет девушки?!

— Как это?

И сразу тишина. Все смотрели на Куйки-хана — кто с изумлением, кто с тревогой. Взмыленные от долгой скачки кони настороженно запрядали ушами. Разукрашенные верблюды, что отдыхали возле юрты, разом вытянули шеи и уставились на человека, необдуманными словами нарушившего праздничное веселье. Осуждение было в их пристальных взглядах. Лишь Торим-ага, который собирал подарки, сделал вид, что ничего не произошло, словно и не слышал слов Куйки-хана. Он медленно, с достоинством пересек просторный двор и, подойдя вплотную к Куйки-хану, осведомился:

— Что это значит, Куйки?

— Это значит, что для них нет невесты! — с раздражением в голосе ответил Куйки-хан.

— Как тебе ни совестно, Куйки? Снег прожитых лет уже побелил твою бороду, а поступаешь словно неразумный мальчишка…

— Не совестно! Я не желаю родниться с теми, кто не держит своего слова.

— А что все-таки случилось? — удивился Торим-ага и обиженный тем, что Куйки-хан не торопится с ответом, возвысив голос, добавил: — Я — старейшина этих людей, — он повел рукой в сторону стоящих поодаль чишдепинцев, — и если что случилось — скажи нам, мы послушаем и узнаем.

— Они низкого рода… Неблагородного рода, — зачастил Куйки-хан, брызгая слюной. — Они обманули нас.

Торим-ага громко вздохнул, разгладил ладонью свою белоснежную бороду, а потом вдруг сжал ее в кулаке, словно хотел вырвать. Чишдепинцам был знаком этот жест, означавший крайнюю степень раздражения, и они замерли, ожидая, что сейчас сделает разгневанный Торим-ага. Однако он сдержался и громко, чтобы его услышали и свои, и гости произнес:

— Что бы там ни было, но вернуть гельналыджи без невесты нельзя. Это невозможно.

— А мы сделаем через невозможно! — усмехаясь, сказал Куйки-хан, и показывая, что разговор окончен, крикнул: — Эй, жена, тащи-ка сюда их тряпки — нам не нужны подачки. И пусть убираются!

Пышнотелая женщина, путаясь в подоле платья, торопливо подошла к Ториму-аге и громко зашептала, не обращая внимания на мужа:

— «Низкие родом…» Да он, Торим-ага, просто повод ищет, чтобы поссориться со сватами. Злится, что не полностью выплатили калым… — И, обернувшись к мужу выкрикнула: — Чтобы ты захлебнулся от собственной жадности!

Но тут же, испугавшись своей дерзости, заплакала. С опаской взглянула на Торима-агу, а потом, словно ища поддержки, стала озираться по сторонам.

— А где сват наш, не приехал что ли! Позовите свата.

— Он-то вам зачем? Если не хватает халатов, так вот, пожалуйста, мой берите, — буркнул какой-то парень, прибывший в составе гельналыджи, и сорвал с плеч новенький, с иголочки, нарядный шелковый халат. Бросил его под ноги Куйки-хану.

— И мой тоже берите. Я и кушак дам в придачу, — поддержал его еще один атбашчи.

Привели тугоухого Овезмурада-ага, который, не ведая о происходящем, крепил предназначенный для невесты паланкин на горбу красавца инера. Этого верблюда он намедни сам привел из соседнего аула специально для свадебного шествия. Бозаганцы стали наперебой объяснять Овезмураду-ага, что произошло, а он растерянно мигал, глядя то на одного, что на другого, не зная как быть, что предпринять.

Один из парней громко крикнул прямо ему в ухо:

— Уж лучше нам своих коней им отдать, чем вернуться домой без невесты!

И тогда старик словно очнулся.

— Не к лицу тебе, Куйки-хан, поступок, который не делает чести ни тебе, ни мне. Остепенись, сват! Остаток калыма я внесу еще до того, как ваша дочь приедет навестить отчий дом. И ради бога, не заставляй меня без нужды трясти седой бородой, приносить неуместные между свойственниками клятвы. Или ты не веришь, что я сумею постоять за свое слово?

Куйки-хан ухмыльнулся и нарочито громко — то ли потому, что разговаривал с глухим, то ли просто куражась — сказал:

— Ну, коль ты из тех, кто может постоять за свое слово, так скажи всем, о чем мы договаривались прежде. Или ты запамятовал, Овезмурад, или недослышал, когда был сговор…

— Почему же, я помню, — крикнул, бледнея от оскорбления, Овезмурад-ага. — Помню. Я обещал продать все до последней нитки и отдать назначенный тобой калым до свадьбы. Так ведь не хватило самой малости. Аллах свидетель, получишь все сполна, об одном прошу, не оскорбляй наш род.

— Дочь моя, и ее судьба в моей руке. Все, разговор окончен… Проваливайте!

Торим-ага бросился к Куйки-хану, чтобы образумить его, но тот, отмахнувшись от старика, словно от назойливой мухи, скрылся в ораче.

— Что ж, спасибо за угощение, — сказал Овезмурад-ага и, обернувшись к стоящим у него за спиной парням, приказал. — Пусть женщины поднимают верблюдов, мы уезжаем.

Атбаши, пряча глаза, пошли к лошадям. Через несколько минут гельналыджи отправились в обратный путь. Они ехали той же дорогой, по которой недавно с гиканьем мчались к дому невесты. Теперь все молчали, и никто не горячил коня. Чишдепинцы разбрелись по дворам, словно спрятались, и опозоренные сваты не спеша двигались по безмолвному селению. Только любопытные мальчишки выглядывали из-за дувалов, но никто из них не решился на проказу, потому что даже этим несмышленышам было понятно, что слово бьет больней, чем камень.

Овезмурад-ага трусил впереди всех на серой послушной кобыле. Несчастье, обрушившееся на него, придавило старика. Больней всего было из-за того, что расстроился той его единственного сына. Чтобы угодить ему, пришлось смалодушничать и согласиться на тот непомерный калым, который навязал Куйки-хан. И вот приходится возвращаться несолоно хлебавши. Он утешал себя тем, что сын, конечно, холостяком не останется, но еще одна забота терзала старое сердце. «Что скажут люди?» — думал Овезмурад-ага и мысленно благодарил аллаха за то, что тот лишил его слуха, ибо сейчас больше всего на свете боялся услышать пересуды сопровождавших его всадников.

Так проехали почти половину пути. И тут Овезмурад-ага остановился.

— Эй, джигиты! Не пора ли попить чайку? И лошади, верно, устали. Отдохните, люди, а я еще раз попытаю свое счастье. Долго не задержусь, вернусь мигом.

Лошадь словно