подарок молодым. Обо всем уже переговорили, все решили: они едут в Ашхабад поступать в университет. Но Джума неожиданно решил завернуть домой — показать родителям свою невесту.

В последний раз они подошли к вагончикам. Старый дырявый таз Халимы-апа, гири Рустама и позабытый им старый ботинок. Даже пустые бутылки, оставшиеся от Шаммы, тоже были памятью.

Никогда им еще не было так грустно. Какой-то странный, непонятный шелест донесся до них. Они прислушались и вдруг увидели ту самую газету со стихами Базара. Она висела на доске, где всегда помещали объявления, и трепетала на ветру.

Необъятна была долина, расстилавшаяся перед ними, но Джума отыскал взглядом маленькую, удалявшуюся точку — Базара. Он уходил все дальше, а газета, словно бы махала ему вслед: «Доброго, счастливого пути!»

Перевод В. и И. Белобровцевых.

РАССКАЗЫ

УРАГАН

С утра ярко и весело светило солнце. Ни одного облачка на небе. Тишина. День предвещал быть теплым, несмотря на глубокую осень. Но как только дневное светило начало клониться к закату, все резко изменилось. Лазуревая синь сменилась устрашающей желтизной, внезапно стемнело, и тут же на землю обрушился шквал пыльной бури. С каждой минутой хлесткий ветер, набирая силу, безжалостно, со свистом врезался в окружающие предметы. Стекла окон звенели, готовые в каждый момент выпасть из своих проемов. Деревья, успевшие сбросить листву, ураган раскачивал из стороны в сторону с неистовой силой, заставляя их верхушки склонять до земли. С иных домов сметал кровли, куски которых, как бумажные змеи, свободно парили в воздухе.

Но по сравнению с обуревавшими чувствами Пальвана-ага это ненастье было сущим пустяком. В душе шестидесятилетнего яшули бушевало такое смятение, что было трудно разобраться, что больше затрудняло дыхание: встречный ли ветер, сбивавший с ног, или переполнявшая тревога. Заслоняя глаза от слепящей пыли, нахлобучив до бровей бурый тельпек, Пальван-ага едва различал дорогу, но упрямо продвигался вперед. Среди сумятицы мыслей одно не давало покоя — слова сына, брошенные в запальчивости резко.

Вспоминая разыгравшуюся сцену в собственном доме, отец в сердцах начинал клясть норовистый характер сына.

«Черт знает, что такое! Уродился же этакий упрямец на мою седую голову. Все, видите ли, должно быть только по его и никак иначе. Ни с кем не считается! Понимаете ли, взрослым стал, диктует родителям свою волю… Да куда это годится?» — возмущался Пальван-ага, хотя прекрасно понимал, что сын — точная копия его самого.

Яшули в глубине души тайно гордился сыном и как раз за эти же самые качества: за непреклонность и твердую решимость. Пальван-ага с пеленок внушал своему наследнику быть нетерпимым к несправедливости. «Вот теперь и расхлебывай кашу, которую заварил… Сам и виноват, Пальван, некого теперь винить… — корил себя отец. — А чего я-то хорошего добился из-за своего неуживчивого характера?! Ну почему бы мне, к примеру, не жить, как другие, делая вид, что все устраивает меня, никому ничего не доказывать, не вставать на дыбы, видя несправедливость, подлость? Так нет же, до всего мне дело! Ни одному мерзавцу проходу не дам, если что замечу… Так кого же ругать? Сына?! А за что, спрашивается? За то, что уродился в меня? Нет, что и говорить, а Батыр-джан — нашей, пальвановской породы! А я-то хорош!.. И как только у меня с языка сорвалось? Ума не приложу… Такое ляпнуть сыну…» — Пальван-ага тяжело вздохнул, вспомнив перепалку с сыном. «Как я мог так унизить Батыр-джана? Обозвал сопляком, который, мол, еще самостоятельно и гвоздя-то не нажил, а туда же, указывает родителям…»

Поминутно вздыхая и не замечая, что беспрестанно шевелит губами, Пальван-ага продолжал сокрушаться. Он незаметно для себя выбрался на окраину большого села. Оглядевшись, яшули остановился у ворот одного из домов. Машинально достал носовой платок, тщательно вытер с лица пыль, сняв тельпак, отряхнул его, расправил полы чекменя и после этого решительно шагнул во двор.

Он успел отметить, что предсвадебное празднество подошло к концу: гостей уже не было. В просторной гостиной, сплошь устланной коврами, опершись на подушки, сидел хозяин. Байгельды, работая чабаном, редко бывал дома. Обычно он целыми месяцами пропадал на дальних пастбищах. Рядом с Байгельды сидел отец, слепой старик, с маленьким внуком лет пяти. Обменявшись приветствиями, Пальван-ага прошел в глубь комнаты, на почетное место, которое радушно указал ему хозяин. Следом в комнату вошла Сенем-ханум, жена Байгельды, неся на расписном блюде ароматный дымящийся плов. Она была далеко не молода, но сегодня светилась радостью и, казалось, забыла о своем шестом десятке. К тому же от природы Сенем-ханум была кокеткой, а сегодня совершенно потеряла голову. Остановившись перед гостем, она с неприличным для возраста жеманством обратилась к Пальвану-ага:

— О, уважаемый кум Пальван, да будет вам известно, что Сенем-ханум из тех, кто не любит, когда гость заставляет себя ждать. Я из-за вас, куманек, не хотела вовремя гостей потчевать угощениями. Но хочу надеяться, что в следующий раз вы попроворнее соберетесь к нам, а?

При слове «куманек» у Пальвана-ага что-то екнуло и тоскливо засосало под ложечкой. Он едва сдержался, чтобы не оборвать Сенем-ханум, мол, не рановато ли называешь меня, любезная, таким словом. Однако, вспомнил о том, что он не у себя в доме, и решил, что в данный момент грубость неуместна. Но смолчать он не мог и с расстановкой заговорил:

— Да, Сенем-ханум, дни проходят, как говорится, в суете да в хлопотах… — Как бы он ни старался-скрыть волнение, голос его невольно выдал, слова были произнесены с трудом и приглушенно. Никто из присутствующих не заметил настроения гостя, но от Сенем-ханум это не ускользнуло.

— Ах, кум, как бы вы ни скрывали, но очевидно, что вы очень встревожены, отчего? Будьте же добрее, ну, не хмурьтесь, а то на вас глядя, погода и та не хочет утихнуть.

Подвигая блюдо с пловом к Пальвану-ага, Сенем-ханум изящным движением руки приоткрыла рукав, под которым сверкнул молнией золотой браслет с крупным рубином. Но гостя не столько смутило украшение хозяйки, сколько ему было не по себе от ее неуместного кокетства. «С ума сошла баба, кривляется как мартышка, а разоделась словно пава»… Яшули внимательнее пригляделся к наряду Сенем-ханум и поразился: на голове у нее красовался японский платок, который он самолично доставал по наущению жены якобы в подарок бабушке невесты. Да и кофта на Сенем-ханум была тоже приобретена им же, но ведь не для Сенем-ханум, а предназначалась крестной матери. Да, дела… А он, как гончая собака, бегал в поисках этих товаров,