глубже и глубже утопает в своем кресле. – И нам с вами хорошо бы сразу прояснить один момент, – с внезапной тревогой в голосе сказал он, вставая. – Вы сами обеспечите себе жилье и транспорт, я полагаю? Вопрос о возмещении расходов не возникнет? – Орельен подтвердил. – Потому что, само собой, с нашим бюджетом на Жермоль… Ну, скажем так, особо не разгуляешься, и, кроме того, мы зависим от доброй воли Совета департамента. Но вы-то уже начинаете привыкать? Вы же с нами уже лет десять, поди.

И то правда, десять лет, почти день в день. Что еще оставалось Орельену, кроме как снова кивнуть? Он и кивнул. И Драпье тут же опять погрузился в удрученное молчание.

Выйдя из Министерства культуры, Орельен зашел в первое попавшееся кафе и заказал бутылку мюскаде. Не большой любитель выпить, он тут же почувствовал его действие; а чем не выход, подумал он, хотя бы отчасти. Он быстро проверил в интернете и успокоился: замок Жермоль находится всего в девяноста километрах от Вилье-Моргона, ехать туда просто, по A6, почти все время по прямой. А вот снимки гобеленов могли бы любого художника-реставратора довести до самоубийства; избежать полной катастрофы – это все, что он сможет сделать.

Но теперь ему срочно надо было решить другую проблему – ему не хотелось возвращаться домой, ему хотелось быть где угодно, только не дома, это состояние было ему не внове, но оно усугублялось с каждой неделей, а теперь и с каждым днем. Все-таки как-то неестественно, думал он, бояться встречи с женой, именно бояться, другого слова не подберешь. Она разорется, как пить дать, найдет повод, выместит на нем досаду за очередной унылый день своей журналистской жизни, которая все меньше и меньше отвечает ее чаяниям, брак с неудачницей ничем хорошим никогда не кончается, с неудачником, впрочем, тоже, но он не считал себя неудачником, ему нравились средневековые гобелены, он любил свою кропотливую работу, требующую одиночества, и не променял бы ее ни на что другое.

Но если он придет домой поздно, будет еще хуже, она усмотрит в этом лишний повод для истерики, она-то почти каждый вечер уходит тусоваться, в надежде сохранить связи, что стало уж совсем проблематично, она мечтает получить жирный сюжет, таковые еще водятся, просто ей не достаются, ее время ушло, вот и все, ушло, так толком и не наступив, поэтому она ведет светскую жизнь, ужинает в ресторанах и еще требует, чтобы кто-нибудь оставался с Годфруа по вечерам, но это явно ни к чему, его сын, ну, тот, что значится его сыном, сосед по квартире мужского пола, все равно сидит запершись у себя в комнате, вероятно, зависает в соцсетях, и его оттуда не вытащишь.

Он подлил себе вина, размышляя о том, что до сих пор не нашел в себе мужества признаться жене – и это, конечно, послужит поводом для очередного скандала, – что финансовые ожидания, связанные с продажей скульптур его матери, сильно завышены, цены на работы Сюзанны Резон буквально обвалились. Он проконсультировался с тремя галеристами, и они сошлись во мнениях: ее скульптуры теперь торгуются от одной до двух тысяч евро, не больше, и, вероятно, потребуется очень много времени, чтобы найти покупателей, если таковые вообще найдутся, а снижать цену бессмысленно, дело в том, что на нее нет спроса. Он, конечно, тут ни при чем, но она снова обзовет его лохом, не преминет.

Естественно, Орельен не сразу понял, что женился на гадине, и притом на алчной гадине, это ведь так сразу не сообразишь, нужно как минимум несколько месяцев, чтобы понять, что будешь жить в аду, и не в простом аду, а с многочисленными кругами, и с течением лет он все глубже увязал в этих кругах, все более гнетущих, все более мрачных и удушливых, и даже в колкостях, которыми они обменивались по вечерам, с каждым разом возрастал заряд какой-то незамутненной ненависти. Возможно, она и не изменяла ему, ну или совсем чуть-чуть, видимо, от случая к случаю дозволяла трахнуть себя какому-нибудь практиканту, который еще верил в ее статус великой журналистки, предполагая, что она занимает почетное место в органиграмме; неудовлетворенные амбиции окончательно разъели ее изнутри, никуда не делось лишь неистощимое желание сойти за крутую, клевую современную телку со связями в профессиональной тусовке. Последние два-три года Орельен то и дело проигрывал в уме ее убийство, он то ее травил, то, чаще всего, душил, представляя себе, как постепенно затрудняется ее дыхание, как с хрустом ломаются шейные позвонки. Это были нелепые мечты; он ничего не смыслил в насилии, никогда не дрался, вернее, никогда не защищался. Зато в течение многих лет его регулярно унижали и избивали старшие мальчики. Обычно все происходило очень быстро: отчаянная беготня по школьным коридорам, тщетные мольбы, а затем они отводили его к своему пахану, большому грузному негру по кличке Монстр, он тянул килограммов на сто живого веса. Его заставляли встать на колени, и он как сейчас помнил счастливую, почти сердечную улыбку Монстра, когда тот расстегивал ширинку, чтобы обоссать ему лицо, он пытался вырваться, но его держали крепко, и он снова вдруг ощутил сейчас, как воняло тогда кислой мочой. Это продолжалось два года, с восьми до десяти лет, так состоялся его первый настоящий контакт с обществом людей. С тех пор он был просто не способен на физическое насилие.

Что делать с Инди, и так понятно, алкоголь придаст ему храбрости, а для того, чтобы начать военные действия по разводу, храбрость не помешает. Инди, ясное дело, потребует половину имущества и получит ее; она потребует алименты и тоже получит их, останется только определить сумму. При разводе, насколько было известно Орельену, а известно ему было немного, главное – найти хорошего адвоката. Он знал ткачей готлис и баслис[38], мастеров по художественной ковке, штамповщиков, краснодеревщиков, но он не знал ни одного адвоката и выбрал его более или менее наугад. Инди, конечно, водила знакомство с парочкой грозных адвокатов, адвокат и журналист – два сапога пара, то есть в его глазах они принадлежали к одному и тому же непотребному миру, замешанному на лжи, лишенному непосредственного контакта с материей, с реальностью, с какой-либо формой труда. Так что, надо смотреть правде в глаза, надежды на успех у него мало.

Он даже не заметил, как почти допил бутылку, хорошо пошло; оглядев кафе, наполовину пустое или наполовину полное, он проникся мгновенной и абсолютной уверенностью, что в этом кафе нет никого, вообще никого, кто мог бы – да и во всем мире, пожалуй, немного наберется людей, которые могли бы выслушать его, проникнуться к