гораздо больше денег, чем работа ковбоем, рука Остина впервые взялась за нож. Он ничего не сделал — он не собирался никого убивать, — и недальновидный юноша отделался лишь испугом и глубокой царапиной на руке, однако то чувство, то странное удовольствие при виде чужого страха, которое он испытал, держа лезвие в опасной близости от сердца, пробудило в нём нечто, крепко спящее до этой поры. Остин не стал дожидаться решения дела, если таковое вообще было, увёл со двора отца пасшуюся там совсем молодую, едва объезженную лошадь и пустил во весь опор, только её и видели. Рыжие каньоны сменялись зелёными прериями по берегам голубых рек, громыхали под подкованными копытами каменные мосты, взлетала из-под лошадиных ног дорожная пыль, и вот уже Остин был далеко-далеко от своего родного города — по крайней мере, так ему казалось. Кроме ножа и лошади, у него с собой ничего не было, и эта мысль, что он один в этом мире и совершенно гол, как сокол, странным образом заставляла сердце биться всё быстрее и быстрее в предвкушении полной опасностей и приключений жизни.

Когда Мэри (так звали лошадь Остина) совсем выбилась из сил после долгого непрерывного бега и они остановились на ночлег в небольшой пещере где-то в горах, он впервые со времени своего побега задумался над тем, что ему дальше делать. Вариант возвращения даже ни разу не пришёл ему в голову, настолько абсурдным он ему казался. Опьянённый настоящей свободой, Остин забыл про чувство голода и жажды и, как бы сильно он не хотел сейчас есть и пить, ни за что на свете он не вернулся бы назад. Бывают иногда в жизни такие моменты, когда вдруг, ни с того ни с сего, человек ставит точку в определённом периоде своей жизни и начинает всё с чистого листа, хотя до этого никогда над этим не задумывался, и всё происходит так быстро и молниеносно, что только спустя несколько лет приходит осознание, насколько кардинально поменялась тогда жизнь. То же было и с Остином: поддавшись внезапному, совершенно спонтанному порыву в свои семнадцать лет, он и представить себе не мог, что следующие тридцать он проведёт, скитаясь по всем штатам Америки в поисках адреналина.

Конечно же, читатель непременно хочет знать, что это значит — «скитаться по штатам в поисках адреналина». Что ж, извольте. Едва рассвело, чертовски голодный, но вовсе не злой, а лишь слегка раздражённый Остин на всех порах помчался туда, где еле заметно сверкала в лучах восходящего солнца железная дорога. По ней из-за горизонта, казалось, совсем-совсем медленно полз длинный и тяжёлый поезд, дымя в воздух, словно сигарой, толстой трубой. В голове Остина не было никакого плана, до последнего момента у него не было даже идеи, что конкретно он хочет сделать, лишь странное, необъяснимое желание вытворить что-нибудь этакое, что заставит сердце биться сильно и быстро, как в агонии, ну или, в крайнем случае, сделает его сытым.

Когда голова поезда поравнялась с Остином, он одним ловким движением, прямо с лошади схватился обеими руками за край ничем не закрытой оконной рамы и, неприятно стукнувшись всем телом о железный каркас, повис над стремительно мелькающей под ним землёй. Испуганная грохотом тяжёлой махины Мэри удалялась всё быстрее и быстрее, пока не превратилась в маленькую чёрную точку, и лишь тогда Остин будто нехотя встрепенулся, вспомнил, что он хотел сделать, и залез в вагон.

Внутри было не очень оживлённо; может быть, Остину просто повезло, но то ли пассажиров было мало, то ли все они были разморены жарой Техаса и не спешили обращать на нового попутчика внимание, тем не менее, когда он неспешно и несколько вальяжно вошёл в вагон, демонстрируя нож в правой руке, все только повернули головы в его сторону, тихонько вскрикнули, но, когда прикинули в голове соотношение сил и намерений неожиданного гостя, мирно разошлись по другим вагонам, так что Остин даже несколько расстроился. Оставленные пассажирами вещи, в особенности еда, естественно, по мнению начинающего преступника, лежали плохо, а потому вскоре отправились либо в карман, либо в рот Остину. Надо признать, что взял он немного: кто-то из пассажиров по неосторожности оставил пистолет, правда, незаряженный, но Остин всё равно забрал его; из платка какой-то женщины он сделал себе нечто наподобие мешка, куда отправились и другие столь необходимые для выживания вещи, как верёвка и фляга, а больше ничего полезного он не нашёл.

Через некоторое время в вагон вошло несколько кондукторов и растерянно остановилось в дверях, явно не представляя, что делать с новым пассажиром: просить заплатить за проезд было бы глупо, покинуть поезд на ближайшей станции тоже, а на задержание не было существенных поводов, так как молодой человек внешне вёл себя достаточно спокойно. Некоторое время они молча переглядывались, пока Остин весьма холодно и отстранённо, словно нехотя, не задал в воздух вопрос, собственно, ни к кому не обращаясь: «Не подскажите ли, господа, через сколько остановка?» «Минут тридцать-сорок, не больше», — прерывающимся голосом ответил один из кондукторов, которого старательно подталкивали в спину его коллеги. «В таком случае, господа, накормите меня за эти тридцать-сорок минут так, — медленно протянул Остин, отодвигая дулом пистолета штору и выглядывая в окно, — чтобы я больше никогда в жизни не покушался на ваш поезд». Столпившиеся в проходе люди непонимающе переглянулись; кто-то собрался незаметно улизнуть, очевидно, чтобы заблокировать выход преступнику, но не успел: лезвие ножа остановилось в двух миллиметрах от шеи. «Советую вам быстрее понять смысл моих слов, иначе я начну объяснять на языке ножей и пистолетов», — и Остин медленно обвёл взглядом присутствующих.

Повторять два раза не пришлось. Остина накормили так, как его не кормили даже на Рождество, и обслужили так, как не обслуживают в лучших ресторанах столицы. Несмотря на столь сытный завтрак, выражение его лица ничуть не изменилось: что до, что после, он оставался абсолютно бесстрастен ко всему происходящему, и казалось, что пища была необходима ему лишь как дань уважения материальному миру, как ненужная формальность, которую он всё же обязан соблюдать.

Остин покинул поезд точно таким же путём, каким и попал на него. Он искренне поблагодарил за обед белых, как полотно, кондукторов, и честно пообещал никогда больше не трогать их поезд, хотя, когда он произносил эти слова, совсем не был уверен, что он вообще когда-либо ещё будет нападать на поезда. Забегая вперёд, я скажу, что это ему пригодилось: лет через семь, как-то зимой он шёл этой же дорогой и так же