захотел сытно пообедать и обогреться в поезде, который оказался тем самым первым поездом в его разбойничьей карьере (в нём даже был тот же самый кондуктор, который его узнал).

Остин проводил взглядом удаляющийся поезд, убедился, что никто не целится ружьём в его спину, и задумчиво побрёл назад, туда, где, может быть, ещё паслась среди колючих кустарников или плотной листвы деревьев Мэри. Шёл он очень долго, порядка шести или больше часов, однако совсем не устал и даже, кажется, был готов пройти ещё столько же в стремлении найти свою лошадь. Вообще, на протяжении всей его бродячей жизни, начиная с того момента, как он покинул родной город и совершил своё первое намеренное и, надо признать, успешное нападение, у Остина сложилось довольно странное отношение к столь, казалось бы, важной и необходимой детали, как собственное транспортное средство: он мог запросто бросить Мэри посреди дороги, если того требовали обстоятельства, мог уехать на сотни или даже тысячи километров от неё, мог неделями не знать, где она находится и жива ли она вообще, но при всём этом он всегда возвращался за ней, и, что самое удивительное, всегда находил её, даже в таких ситуациях, когда это казалось невозможным. Сложно было определить, какие чувства (если таковые в принципе были) Остин испытывал к своей лошади: по внешним проявлениям он не питал к Мэри какой-либо привязанности, и невозможно было сказать, что он почувствует, если вдруг потеряет её, потому что иногда казалось, что он делает всё, чтобы от неё избавиться; как показала практика, Остин мог прекрасно обходиться и без неё, одной силой духа и жаждой адреналина заставляя себя преодолевать огромные расстояния или скрываться от погони с помощью своих двоих, а в перевозке грузов он не нуждался тем паче. И в то же время, при всех вышеперечисленных факторах Остин никогда не искал Мэри замены, он даже никогда не садился на чужую лошадь, руководствуясь известными лишь одному ему принципами и правилами. В целом, многие поступки в его жизни при всей их «простоте» и «очевидности» только так и можно было объяснить: в соответствии с внутренними устоями Остина, и больше никак.

Отыскав наконец Мэри, молодой человек, двигаясь неспешной, ленивой трусцой в неизвестном направлении и при этом стараясь не упускать из виду железную дорогу, задумался над тем, над чем обычно задумывался лишь в своих детских мечтах, а именно над псевдонимом. Легко взять псевдоним, когда ты писатель, актёр, бандит, в конце концов, потому что на то есть весомая причина, а когда ты простой ковбой на отцовском ранчо рядом с недавно основанным городком, то кто будет воспринимать твоё новое имя всерьёз, когда все соседи знают друг друга наизусть? А сейчас Остину представилась не просто возможность, а даже необходимость взять псевдоним. В его понимании псевдоним должен был являться вторым «я», и поэтому он довольно часто думал над тем, что бы отражало его сущность лучше всего, но при этом не было лишено определённой доли иронии, чтобы каждый, кто произносил его новое имя, рано или поздно подумал про себя: «А в нём, оказывается, заложен такой-то и такой-то смысл!.. Какая игра слов, подумать только!»

И Остин погрузился в размышления. Соседские дети прозвали его орангутангом, так почему бы не обернуть это в свою пользу? Орангутанг… О-ран-гутанг… О… Ран… Гутáнг… Гýтанг… Остин… Ран… Ранель… Гутанг.

Слова сложились сами собой, и отныне его звали Остин Ранель Гутанг.

С того самого дня, когда он так опрометчиво покинул своих родных и всех, кого когда-либо знал, прошло достаточно много времени. В начале преступного пути Ранель (а это имя он предпочитал больше, чем Остин, которое обычно писал в сокращённом виде) примкнул к популярной тогда на Диком Западе банде, однако скоро вышел из неё, причём из-за своих социопатических наклонностей, а отнюдь не из-за внутренних моральных убеждений. За всё время своих странствий Ранель не завёл ни одного «крепкого» знакомства, которое продлилось бы чуть дольше двух или трёх недель; его многие знали по имени, он многих знал по имени, но, как правило, на этом общение заканчивалось, и прерывалось оно зачастую именно со стороны Ранеля. Про родственников, про родителей, про друзей, которые у него, может быть, когда-то были, он и думать забыл, полностью освободив свою совесть от угрызений, а заведение собственной семьи никогда не возникало у него даже в мыслях как нечто заранее невозможное. Ранель также не пристрастился ни к одной из тех бед, которые являются пороками не только преступного мира, но и светского общества: он не испытывал влечения ни к алкоголю, ни к курению, ни к наркотикам, хотя и то, и то пробовал, но остался к ним так же равнодушен, как и ко всему остальному в этом мире. Одна была у него страсть — зашкаливающий адреналин в крови и ощущение чужого страха под руками.

Трудно сказать, в чём именно состояла преступная деятельность Ранеля. С одной стороны, он творил явный произвол: грабил, угрожал, сжигал, даже подрывал что-то пару раз, но каким-то волшебным образом от его руки никто не погиб. Пострадать — да, страдали, но умереть — нет. Каждый раз в самый последний момент перед человеком будто вырастал щит, успевающий закрыть его от смерти; так отчаявшиеся воры уже не надеются спастись от сторожевой собаки, но цепь вдруг оказывается слишком короткой, длины не хватает буквально на пару сантиметров, и зубы с громким клацаньем смыкаются у самого уха, оставляя довольных воров облегчённо переводить дух прямо под носом у взбешённого пса. Приезжая в очередной небольшой городок, потерявшийся где-то среди пустынь, гор и лесов, Ранель под покровом ночной темноты пробирался в дом, приставлял, если было к кому, неизменный нож или дуло незаряженного пистолета и наслаждался страхом случайно попавшейся под руку жертвы. Однако после нескольких таких нападений в одном городе жители осознавали его максимальный уровень опасности и быстро привыкали к странноватым выходкам Ранеля, после чего тот, ограбив напоследок пару магазинов или банков, если таковые были, так же под покровом ночной темноты исчезал из города, оставаясь в памяти жителей не более чем заплутавшим путешественником с помутившимся сознанием.

А какие отношения сложились у Ранеля с правоохранительными органами? Он любил их, пожалуй, так же сильно, как и они его, сильнее он любил разве только Мэри. Когда после нападения на поезд или взлома государственного банка в Нью-Йорке за ним отправляли погоню, для Ранеля это было лучшей наградой, потому что только длительная, изматывающая погоня на волоске от