к стене. Она больше ничего не говорила, ничего не просила, лишь ждала, когда Грицай к ней обернётся.

Однажды, обернувшись, словно видя её в последний раз, он долго всматривался в её лицо, за год не то постаревшее, не то похудевшее. Это была уже не та Шурочка, которую он знал когда-то. Она поблекла, как-то сморщилась. Взгляд стал рассеянным, заискивающе-молящим. Грицко невольно перекрестил её, так, как это делала бабка в его раннем детстве.

Через месяц Шурочка умерла. После похорон, когда все разошлись, он пришёл на кладбище, лёг всем телом на могилу, укрытую цветами, и безудержно зарыдал, безостановочно, с каким-то нечеловеческим надрывом.

Дома он открыл комод, выкопал из закромов старые боксёрские перчатки и повесил их на гвоздь над кроватью. С тех пор «знойный сирокко» уже не дул в его сторону. Остались лишь его отголоски:

Караван твой в пустыне далёкой, Нет с тобой моих рук, Нет с тобой моих глаз!

Пересадка на узловой станции БуйРассказ военного моряка Александра Чучупала

Лето 1966 года. Это был год нашего призыва. В августе как раз призывали на флот специалистов. Ну, я под эту лавочку и попал, поскольку только-только окончил медицинский техникум и получил диплом техника-рентгенолога. Меня тут же на ковёр к военкому, сопроводительные документы в зубы — и на Дальний Восток первым поездом. Ко мне ещё двух специалистов присоединили: Лёвку Уборовича и Митьку Сипягина.

— Кто у вас тут старший? — спросил военком, разглядывая наши бумаги. — Ага! Лев Ефимович Уборович — июльский. Сипягин — октябрьский, Чу-чу-пал — августовский. Значит, Уборовичу быть старшим группы. Кстати, что за фамилия такая, Чучупал? Первый раз такую встречаю за всю мою долгую службу.

— Редкая фамилия, — объяснил я, — может быть, даже единственная в своём роде. Отец завещал мне ни в коем случае не потерять её.

— Что значит не потерять? — удивился военком.

— Ну, чтоб наследников по мужской линии оставил.

— А-а-а, — протянул военный комиссар, — такая возможность вам после демобилизации представится на всю катушку.

— Дак я ещё до армии пытался Чучупалов настрогать, но девки всё тщедушные попадались. Как я их ни пристраивал, не рожают, лярвы, да и всё тут.

— Так ты у нас вдобавок Козанострой будешь? — усмехнулся майор.

— Какой Казанова, просто наказ отца выполняю, ослушаться никак нельзя. Мало ли что завтра со мною случится? Задел никогда не помешает.

— Послужишь четыре годика на флоте, — подытожил майор, — сил поднакопишь и смастрячишь свой задел. А сейчас, ребятки, послужите Отечеству не за страх, а за совесть. — И с этими словами выпроводил нас.

Получили мы проездные до Владивостока, сухой паёк консервами и хлебом, а на случайные деньги, оставшиеся от гражданской жизни, купил я бутылку московской водки. На большее капиталу не хватило.

Загрузились в поезд Ленинград — Свердловск. Прямой до Владивостока ходил тогда только из Москвы. Вот на него-то и планировалась в Свердловске пересадка. Вагон был общий. Заняли мы свои места, а к нам ещё попутчики примкнули: сержант внутренних войск — на погонах литеры ВВ, при нём два солдата с акаэмами. Один совсем молоденький, первогодок: нос пуговкой, глаза голубые наивные, но уже не детские. Второй — красивый такой узбек с внимательным, ироничным взглядом. Ибрагимом звали. Было ли это настоящее его имя или так по-свойски кликал его сержант, не знаю. У нас ведь всегда так: если южанин, да ещё с узкими глазами и широкими скулами, то обязательно или Ибрагим, или Махмуд, или попросту «чурка», «чебурек из чуркистана». А лучших служак, чем эти «чурки», кстати, во всём свете не найдёшь. Да так оно потом и оказалось.

На первых порах Ибрагим всё приглядывался к значку на лацкане моего пиджака — мы же «по гражданке» ехали. А значок действительно был редкий. Перед самым призывом получил я мастера по настольному теннису и, конечно, очень гордился этим. Мой закрученный топ-спин редко кто раскручивал, — с подачи мяч ударялся о ракетку противника и, если тот не мог его нужным образом подсечь, уходил в сторону под непредсказуемым углом и, как правило, мимо стола. На этих подачах, можно сказать, я и сделался мастером спорта.

Ибрагим долго не мог понять, что изображено на значке. А там — ракетка для пинг-понга, зажатая в кулаке.

— Бокс? — спросил он, с уважением

— Почему бокс? — удивился я.

— Ну как же, нарисовано — кулак, боксёрская груша.

— Груша! Чудак-человек. Это ж ракетка!

Ибрагим в недоумении продолжал:

— Ракета — знаю. Ракетка — не знаю.

Пришлось читать ему лекцию о настольном теннисе, о чемпионатах, о топ-спине, об игре «до двух». Чувствовалось, что всё это производит на него впечатление. И он проникся ко мне неподдельным уважением.

Ближе к вечеру выставил я на стол московскую, открыли китайскую тушёнку под названием «Великая стена», нарезали хлеб, огурцы солёные разложили на газетке.

— Ну, что, — говорю, — Ибрагим, подсаживайся, выпьем за советский спорт и за дружбу народов.

— Советский спорт уважаю, но пить не буду. Нет такой привычки.

— Это хорошо, — подтвердил сержант, — пьяный солдат с автоматом может таких делов наделать, до дембеля не расхлебаешь.

— Да, солдат с автоматом может многое, — подтвердил я, — особенно в период обострения внутриклассовой борьбы, на сломе эпох, так сказать.

Короче, присоединился к нам только сержант. Посидели, закусили, а душа просит ещё. Что делать? Спросили проводника: что за станция впереди?

— Станция Буй. Узловая, — пояснил вагоновожатый, — здесь можно пересесть на поезд Москва — Владивосток.

— Это то, что нам нужно, — тут же сообразил я. — Время для провинции сейчас не сытое, а харчей у нас вдосталь. Удивим их «Великой стеной», а они нам взамен отольют меру.

— Кто они? — не понял сержант.

— Буйчане! — подсказал догадливый Уборович.

— Так что, пересадку здесь делать?

— А какая разница где? Здесь и документы легче переоформить, чем на большой станции. И вообще, Буй — хорошее название. Может, я невесту именно здесь и встречу, а на обратном пути заберу в Ленинград. Чем чёрт не шутит.

Решили выходить. Скарб у нас нехитрый: чемоданы, «гражданкой» ещё пахнут, у солдатиков — по сидору армейскому, полинявшему от бивуачной жизни, но крепкому и надёжному, у самого горла удавкой схваченному. Ну и автоматы, конечно.

— Солдат без автомата что генерал без штанов, — сострил Уборович.

Молоденький с васильковыми глазами ещё крепче прижал, как ребёнка, свой акаэм к груди, иногда ласково поглаживая его по затвору. Узбек же держал при себе своё боевое оружие как родовую принадлежность, как некий амулет, предохраняющий от бед и напастей. Что и соответствовало действительности.

Подъехали к станции. Вокзал типичный — главный