Сбросив на землю лодку, Толик, воздев к небу жалостливое лицо, произнёс срывающимся голосом:

— Граждане хорошие, разрешите погреться у вашего костра несчастным жертвам жуткого кораблекрушения. Замэрзли до чёртиков.

С их молчаливого согласия мы притулились поближе к костру и стали отогреваться, рассказывая о нашем приключении. На что один из группы, по всей видимости старший, заметил:

— Это вам ещё повезло. Обещали южный ветер до 20 метров в секунду. Унесло бы в залив в два счёта. Здесь таких первопроходцев, как вы, не сосчитать. Кто-то сгинул, кого-то спасли. Вы вот сами выбрались.

К этому времени в котле закипела вода, и старший ритуальным жестом высыпал в него пачку грузинского чая. Через пять минут чай разлили по походным кружкам, и одна полногрудая девица, отделившись от компании, поднесла мне пол-литровую эмалированную кружку, до краёв наполненную ароматным чаем. При этом упёрлась немалой грудью в мой локоть, нараспев произнеся томным голосом с намёком на меццо-сопрано:

— Вы чем-то отдалённо напоминаете мне Тура Хейердала на своём знаменитом «Кон-Тики».

От такого неожиданного сравнения я прикоснулся губами к металлической кружке, обжёгся и, посмотрев на девицу взглядом легендарного путешественника, любезно поддержал разговор:

— А вы, как ни странно, напоминаете мне донну Жуаниту из одноимённой оперетты Франца фон Зуппе.

— Ха-ха-ха, — открыв большой белозубый рот, засмеялась полногрудая, — какая прелесть! Тур Хейердал и донна Зуанита!

— Жуанита, — поправил я.

— Какая разница, всё равно прелесть. Парочка замечательная. Донна Жуанита готова плыть с Туром Хейердалом на «Кон-Тики» хоть на край света. — И она ещё сильнее навалилась грудью на мой локоть.

Глотнув крепчайшего грузинского чая, я с удовольствием подумал: «Как прекрасна всё-таки жизнь во всех её проявлениях». Одновременно вспоминая, кто сказал эти слова. Экзюпери? Горький? Хэм? Робертино Лоретти? А может быть, сам Хейердал? Да и неважно кто. Важно другое: очень мало в жизни моментов, когда мы можем ощутить это.

— Мой «Кон-Тики» валяется на пляже, и если мы решимся сейчас второй раз выйти в море, то обратно точно не вернёмся.

— А жаль, — произнесла Жуанита, — тогда возьмите мой номер телефона.

«Номер телефона, — подумал я, — это уже что-то более приземлённое, чем “Кон-Тики”. Всё начинается с телефона и на нём, как правило, не заканчивается…»

— Вот вам ивовый прут, — догадался я, — пишите на песке, я запомню.

— Забудете, — почти пропела она ещё более томно.

— У меня феноменальная память на цифры. Можете убедиться: семью восемь — пятьдесят шесть, шестью девять — пятьдесят четыре.

Удостоверившись в моих способностях, аршинными цифрами она записала свой номер.

Я допил чай. От костра и горячего напитка ушли озноб и дрожь в теле. Тепло распространилось от пяток до кончиков ушей.

— Пора идти, — напомнил я Толику, — а то твой брат может посчитать нас без вести пропавшими. Не дай бог вызовет спасательную службу.

Попрощавшись с компанией, я громко повторил номер телефона донны Жуаниты, подтвердив тем самым свою феноменальную память. И мы, опять надев на головы резиновую лодку, пошли вдоль пляжа к месту старта. Идти пришлось долго. Григорий заждался нас. Рядом с ним стояло ведёрко купленной у рыбаков салаки. А дома у Толика в звенящем колокольцами зеркальном баре ожидали нас два шкалика московской.

Спустя недели две я вспомнил наше небольшое приключение, могущее обернуться большими неприятностями. Самое удивительное — в моей памяти, как мясо между зубами, застрял номер телефона, написанный на песке ивовым прутком.

«Нужно проверить», — подумал я и решительно набрал номер.

В трубке пропело томное:

— Аллё-о.

— Говорит Тур Хейердал, — начал я.

— Вы меня разыгрываете? — послышалось на другом конце провода.

— Вы что, не помните? Сосновый Бор, Копорская губа, чай, костёр, «Кон-Тики»…

— Какая ещё губа? Вы, наверное, сбрендили…

— Ну, вы ещё телефон свой на песке оставили…

— Я своих телефонов никому не оставляю. Тем более на песке. И Тура Хейердала прошу больше меня не беспокоить.

— Но я же…

— Яже-яже, — передразнила меня обладательница сопрано, — надо было сразу набирать экипаж на свой «Кон-Тики». Я уже на другом плоту плыву в сторону островов Счастья.

Затем возникла продолжительная пауза, но в конце концов сопрано добавило:

— Правда, не знаю: доплыву ли?

— Ну, тогда семь футов под килем и попутного ветра. Как сказал один классик: жизнь прекрасна во всех её проявлениях. Кажется, Антон Чехов. Или Бертран Рассел.

В трубке властвовала тишина.

— Главное, чтобы оставалась возможность вернуться на свой берег, — добавил я.

На этом наш разговор прервался. И я вспомнил упругую грудь донны Жуаниты, холодные воды Копорской губы, ловлю салаки, стремительно проплывающие мимо катера, наши отчаянные попытки выбраться из-под власти ветра и волны, песчаный пляж, костёр, чай…

Трудно сказать, что было на первом месте. Скорее всего, два шкалика московской с жареной салакой. Всё остальное смешалось в одну кучу, так похожую на нашу бестолковую жизнь, в которой берег, как опора, всё-таки является основой.

Остальное всё зыбкое, как воды Копорской губы.

Знойный сирокко

Много дней дует знойный сирокко

Шёл 1968 год, в котором и началась эта история. Служили мы тогда на бывшем американском тральщике, полученном СССР по ленд-лизу в период Второй мировой войны. Тральщик честно дослуживал свою службу на Северном флоте. Приписан он был к базе подводных лодок в городе Полярном.

Командиром кормового машинного отделения числился Грицко. Весь экипаж тральщика так его и называл — Грицко. Фамилия же забылась под завалами времён и обстоятельств. Ходил он в звании старшины первой статьи по четвёртому, последнему году своей службы. Такие старослужащие зовутся на военном флоте «годками», и именно они держат порядок на корабле. Практически весь младший рядовой состав находится под негласным оком этих самых «годков». Они правят бал и блюдут флотскую дисциплину, иногда до мордобития. Как в славные царские времена. Попасть под кулак «годка» равносильно удостоиться чести быть отмеченным в реестрах избранных. Второй раз попадаться не будешь. Уроки усваиваются быстро.

Грицко в силу своей мягкой деревенской природы никогда рук не распускал, кулаками не махал, и его положение «годка» проявлялось лишь в нравоучительных, иногда жёстких беседах, касающихся правил повседневной службы и быта, которые вольно или невольно нарушались матросами, особенно первогодками. Здесь сказывался его боксёрский кодекс чести: не трогай слабого и беззащитного. Выводил их на путь истинный он в основном словом.

До службы на флоте, у себя в большом украинском селе Грицко посещал боксёрскую секцию, где и получил первый юношеский разряд по боксу. Во время службы он по возможности не пропускал ни одного соревнования, к сожалению занимая только вторые и третьи