Шуре больше не пиши! Она стала моей женой. Будешь донимать, ряху начищу. Хоть ты, это самое, и боксёр, но на мой тяжёлый вес у табе пороху не хватит. Уложу за милую душу. Понял? Так что мотай на ус, друган». И подпись: «Сеня».

После этого письма Грицко ещё больше сгорбился, пожелтел, четырёхразовое питание игнорировал. Изредка придёт на ужин, разворошит ложкой второе, поклюёт, как больная птица, и — опять в кубрик на койку.

Все на тральщике знали о его горе. Кто сочувствовал, а кто и осуждал: нельзя же из-за бабы себя в могилу загонять! Баб — вона сколько! Больше мужиков. Пущай они сами сохнут по морякам Северного флота: поглядывают, причепуриваются да знают, что не каждой достанется.

Но никакие доводы, увещевания и советы друзей-моряков не действовали. Грицко постепенно усыхал, без всяких на то усилий со своей стороны перешёл из полусреднего веса в наилегчайший. Морская роба, которую он почти не снимал, висела на нём, как на пугале.

— Вот тебе и знойный сирокко! — говаривал его напарник по машинному отделению. — Дул-дул, да и перестал. И не нужны теперь этой стерве ни глаза его, ни руки… Зачем она вообще ему эту пластинку посылала? Чегой-то не пойму. Сначала любовь-любовь, а потом кувалдой в бровь? Баб этих не поймёшь… А друган из этих самых Борщей тоже хорош. Сеня — полезай в сени. Знал же, что она с Грицко невестилась. Так нет — надо перехватить! Завалить. В ЗАГС затащить… Геро-о-ой! Третьей мировой.

Комсостав нашего тральщика в лице командира, его помощника и трёх мичманов тоже прослышали про эту историю. Командир поручил своему помощнику младшему лейтенанту Синёву поговорить с командиром кормового машинного отделения Грицко на предмет его фактического самоустранения от полноценной флотской службы. Синёв был новоиспечённым молодым офицером, наш тральщик так любил, что готов был хоть завтра в бой.

— Ну и что? — начал он с самого порога. — Хочешь в наилегчайшем весе выступить? Пайку свою молодым отдаёшь? Посмотри на себя. На кого похож? До приказа об увольнении осталось всего ничего. В каком виде ты в Борщи свои возвратишься? Баба к другому ушла? Плюнь! У тебя ещё сотня таких будет. И даже лучше. А вести себя так — это саботаж! Понял? Если все мы здесь сопли распустим, кто Родину защищать будет?! У меня таких девок было, пока я учился на лейтенанта, не сосчитать. Это здесь, в Полярном, их мало. А на гражданке — пруд пруди. И учти — все замуж хотят. Так что давай, собирайся с духом, выбрось дурь из головы и — вперёд. С песнями. А для затравки на тебе книгу Пушкина. Стихи. «Царь Никита и сорок его дочерей». Обхохочешься. Пушкин, кстати, с бабами не церемонился.

Грицко взял книгу. Спросил: «Разрешите идти?» — и опять поплёлся на свою койку долёживать не то в ожидании смерти, не то в ожидании новой жизни.

Но новая жизнь к нему так и не приходила. Куда-то пропали весь его жизненный запал и всегдашняя уверенность в своих силах. Изредка нехотя вставал он на утреннюю птюху — четверть серого хлебного кирпича с маслом и желудёвым кофе, — чтобы ещё как-то держаться на ногах. Большую же часть времени проводил по-прежнему в отрешённом состоянии, смотря на мир тускло, с какой-то щемяще-виноватой полуулыбкой, будто он только-только явился в этот мир.

— Во как баба может обесточить, — продолжал возмущаться напарник. — Гляньте, люди добрые: теперь мой командир отделения еле ворочает колесом управления при манёврах, особенно при швартовках, когда надо по десять раз реверсы давать. Приходится его подменять, хотя по уставу и нельзя. Не могу смотреть без слёз, такое впечатление, ещё один реверс — и он свалится с катушек. И вообще, как бы ему в психушку не загреметь. Вы посмотрите на его лицо! Я бывшей бабе его все волосы повыдергал бы. Ведь, зараза, обещала дождаться! Пластинку прислала. Подула в его сторону знойным сирокко. А в итоге — пшик, а не сирокко…

Когда началась демобилизация, Грицко уволили первым приказом. Боялись, не дотянет до конца службы. А отбарабанил он немало на тральщике — почти четыре года. По негласной морской традиции при увольнении старослужащего в запас весь экипаж выстраивается во фрунт под марш «Прощание Славянки». Так флот прощается со своими моряками, отдавшими часть жизни священному долгу — защите Родины. Грицко попросил, чтобы марш не играли и экипаж не выстраивали.

— Уйду по-тихому, — объяснил он, — не нужно лишней суеты.

Сложив кое-какую одежонку в свой дембельский чемодан, надев бушлат с потемневшими пуговицами, засунув голубую пластинку со «знойным сирокко» глубоко под тельняшку, поближе к сердцу, с потускневшим и посеревшим лицом он направился по трапу на долгожданный берег — к ближайшему рейсовому катеру, который должен был доставить его в Мурманск. А там на перекладных надо ещё добираться до своей деревни Большие Борщи, где его уже совсем не ждёт и уже совсем не его Шурочка-Александра-Сашечка. На койке он почему-то оставил свой флотский ремень с латунной бляхой, на которой рельефно был выдавлен адмиралтейский якорь с пятиконечной звездой в середине. Бляха казалась зелёной.

— Наверное, от горя позеленела, — предположил кто-то, — плохая примета.

— Жаль парня, — подтвердил мичман, командир БЧ-5[48], — так он может и до своих Борщей не доехать.

До Больших Борщей Грицко доехал. Еле добрался до своей хаты. Мать ахнула, поначалу не узнав сына, так похудел и изменился. Грицко почти ничего не говорил. Отмалчивался.

— По Шурке убиваешься? — догадалась мать. — Так она уже опять к родителям ушла. Сенька сильно выпивал да бил её смертным боем. Бог видит, кого наказать…

Грицко оставался безучастным к её словам. Всё так же глядел в одну точку, лишь изредка поднимая белёсые брови. На работу не устраивался. Никто его в деревне не узнавал. Помнили здорового, розовощёкого парня. А здесь какой-то призрак. Тень, а не человек.

Шурочка пришла к нему, когда мать куда-то удалилась по делам. Ничуть не удивившись, он смотрел на неё и беззвучно выл.

— Ты прости меня, Гриша. Я виновата… Убей меня лучше, но не молчи, — говорила она сквозь слёзы срывающимся голосом.

Грицко вынул из-за пазухи гибкий голубой диск пластинки, протянул его Шурочке и сухо произнёс:

— Ждал…

Шурочка бухнулась ему в ноги и проголосила с отчаянием:

— Прости, Грицай мой! Грицацай… Только прости!

Грицацай смотрел на стоявшую на коленях Шурочку. Лицо его ничего не выражало. Взгляд проникал куда-то сквозь неё.

Шурочка ещё несколько раз приходила к нему. Но он лежал всё так же безучастно, повернувшись лицом