находили покоя и места, как она, сломанная, может быть, на самой периферии своей, какое-то время потом вся ныла, тянула, вытягивала из всего вас и днем-то и ночью все ваши жилы.

И все же это, эту так называемую внешнюю травму тем, кто не ломал в жизни никогда никаких костей и не рвал сухожилий, легче представить, чем нечто иное.

Под нечто иным я имею в виду ту самую, — видимо, и вполне справедливо опостылевшую вам, — ту внутреннюю тяжкую травму, что жжет и палит вас уже не снаружи, а изнутри.

И тут все было бы относительно ясно, если б, скажем, в этом внутреннем случае вас жгло и палило, например, в груди и под грудью, или в плече, за плечом, под лопаткой, или хотя бы в затылке и в позвоночном столбе, или, скажем, одновременно во всех перечисленных выше местах. Но тут, к удивлению вашему, вдруг становится ясным, что вас также жжет и в бедре, и в икре, и в пяте, и в стопе, и порой в большом пальце той же ноги. Жжет, палит, ущемляет и даже подергивает.

То, ка́к жжет, и то, как постепенно, под неким воздействием начинает освобождать вас от этого нестерпимого жжения, — это бесспорно и не подлежит никакому сомнению. Медленно, постепенно и исподволь, с великодушным терпением и снисхождением, с колоссальным трудом и настойчивостью, но не без срывов, конечно же, и не без новых затмений в вашем сознании вас выводит на путь избавления.

Все это так. Но почему жжет именно там — это неясно. Скорей всего ясно, почему жжет в груди, под лопаткой, в плече (где же и жечь, как не в самой груди и не под лопаткой!), почему жжет в затылке, в позвоночном столбе, но почему — в бедре, в икре и в пяте? Причем здесь бедро и пята? Что там воспаляется? Почему жжет и подергивает? Мышцы?.. Вряд ли. Хотя, бывает, жжет даже и мышцы. Нервные тракты?.. Почему так болезненно ощутима порой тягость ничтожных касаний рукой или каким-либо легким предметом, или порой теснота даже вполне просторных сандалий?

Может быть, жжет и дергает жилу в составе бедра и стопы? Ту самую жилу?

И здесь, как обычно, как чаще всего бывает в тех случаях, когда возникает какой-либо серьезный вопрос, в одиночестве он возникает лишь в первый момент, в последующие же моменты за ним (за первым вопросом) так или иначе те или иные возникают вопросы один за другим, как некое появляющееся в какой-то пролом или брешь, идущее гуськом друг за другом на приступ родовое семейное воинство.

Взять хотя бы вопрос с той (не с этой уже, а именно с той!) — с той жилой, что по вольному слову поэта служила струною.

Вам все там понятно?

Или, может, все дело в переводе языка на язык?

Что же касается тех неких людей…

Важно, что некие люди те были калеки, что у них не было живой, полноценной ноги, и тем более важно, что этим изувеченным неким людям их мертвая костяная или выструганная из деревяшки нога была во сто крат милее и ближе, чем любая живая кость остального их могучего, но бренного тела.

Как, при каких обстоятельствах была потеряна человеком его живая от природы нога: потерял ли он ее во исполнение рокового пророчества, свалился ли когда-то с большой высоты или ему изжевал, изгрыз, отгрыз ее защищавшийся от нападения зверь?

О, конечно, до какой-то степени важно, замешано ли во всем этом какое-либо пророчество или какой именно зверь изгрыз эту ногу.

Но главное все же совершенно в ином…

Удивительно то, что какой-то там мореплаватель, не в меру, по-видимому, «отяжелевший злом и забвением», уносимый бурным потоком неслыханной ненависти, устремляется в фантастическую и полную безмерной гордыни погоню за каким-то там зверем.

Что сказать, как оцепить подобную безумную ненависть!

Ладно, пусть тот зверь совсем не такая уж безвинная жертва, пусть — хотя все почти говорит о противном, — пусть даже тварь эта злонамеренна, коварна и лжива, пусть в своем злобном упорстве и хитрых приемах завлекать на верную гибель людей легковозгорающихся она расчетливо холодна и жестока, — пусть так, пусть в осуществление садистского плана она изглодала уже не одну чью-либо руку и ногу…

Пусть даже более, пусть для того капитана зверь тот стал воплощением всей темной, злой силы.

Но не кажется ли вам, что дело здесь не столько в том старом звере, что вольно плавает в водных просторах, что при внезапно возникшем желании может нырнуть и тут же, нащупав какую-то необъяснимую, таинственную жилу-течение, проплыть в ней с чудодейственной скоростью из конца в конец океана? Не кажется ль вам, что свою ногу тот мореплаватель потерял, так сказать, не в пасти зверя морского, что он потерял ее совсем по-иному?

Может, все дело в звере малом, что ходит в потемках его собственных жил, что ярится и раздирает грудь изнутри, что, стремясь вырваться во внешний простор, молотит беспощадным хвостом в его собственном истерзанном сердце? Может, все дело в том, что зверь этот, карлик, то кидается в голову, то ныряет по всем его жилам — и в плечо, и в заплечье, и даже в пяту, и даже уходит порой в самый крайний конец большого пальца ноги?

О, вполне возможно, что этот внутренний зверь бывает притворно тих и покорен до поры, пока в океане вблизи или в недоступном для глаз отдалении не появится его старый или необязательно старый двойник. Возможно, он просыпается и буйствует в его сердце и жилах лишь тогда, когда они оба — оба зверя — взаимно чуют друг друга сквозь все преграды-покровы, и тем сильнее, чем ближе к нему — к мореплавателю, — чем ближе друг к другу приблизятся.

Но ведь может же статься (чего, в конце концов, не бывает, и об этом несправедливо ныне умалчивать), что того свободно ныряющего зверя-чудовища нет вблизи и в помине, что все то чистый мираж, что все то туманный и зыбкий призрак воспаленной мечты и фантазии мятущегося в жиле и грезящего о воле самого по себе малого, но темного зверя.

Вы послушайте только, он, мореплаватель этот, все время твердит, что ему страшно холодно,