каким-то наистраннейшим манером влияет на ваше душевное расположение и если даже коренным образом его не меняет — где и куда уж тут! — то хотя бы служит приблизительному восстановлению отчаянно пошатнувшегося равновесия.

Но поверьте мне на слово, я искренне не люблю отражаться. Так еще, в пылу и в жару оживленного спора или в сосредоточенном самоуглубленном молчании, внезапно, случайно, как говорится, врасплох захватить мимолетное свое бескорыстие, — ведь у каждого бывают какие-то вот такие моменты, хотя бы мимолетные положительные моменты, добрые, умные выражения или хотя бы оттенки выражений добрых и умных.

Но даже в этом исключительном случае продлился этот мимолетный момент или мимолетная частица момента внезапности, обратил внимание на себя отраженного, и… все пропало: ты уже смотришь на себя со вниманием, ты уже хватаешь текущий момент, ты уже наблюдаешь за собой наблюдающим и наблюдающим за собой наблюдающим; ты уже неискренен, ты уже лжив, и разные эти оттенки наслаиваются, размывают, борются и мутят друг друга, и если разобраться в этом возникшем смятении, то тут же поймешь, что истинно, с пользою, правдиво общаться с собою ты можешь лишь внутри себя, а уж никак не снаружи, а уж никак не будучи, так сказать, раз-двоенным, раз-четверенным…

И все же все это пока что сторона субъективная, то есть сторона, связанная с ложью, неискренностью, раздвоенностью смотрящего в зеркало, иными словами, с тем, источник чего всегда остается по сю сторону зеркальной поверхности.

Но ведь суть дела в том, что ложь процветает, господствует и по ту ее сторону.

И речь в данном случае не о кривых зеркалах, не о блестящем шаре-игрушке, висящем на праздничном дереве, не о блестящей поверхности старинного спиртового кофейника, самовара или современного чайника, включенного в сеть, к которым — самовару, кофейнику, чайнику — вы максимально и любознательно, чуть-чуть не сжигая его, придвигали, бывало, свой нос.

Нет, речь идет об амальгамно-зеркальных глубинах нормального, плоского зеркала.

Вы, наверно, заметили, что, стараясь вернуть из забвения старинное и с детства родное мне зеркало, я несколько раз уже мельком упоминал об его прирожденном коварстве и лживости. Можно, казалось бы, задаться вопросом, как же так, мол, ты решаешься писать о предмете с такой неподдельной любовью, уделяешь ему столь много внимания, когда предмет этот лжив, как оказывается, до мозга костей? Но чего не бывает, мой строгий читатель, в нашей с вами прихотливо протекающей жизни! И не стоит укорять меня в некоторого рода любви (несмотря ни на что!) к моему помутневшему от времени зеркалу, к зеркалу, у которого со мной уходящие к са-амым, можно сказать, истокам моего данного существования родственные и нежные связи.

Но здесь я хочу обратиться к свидетельству того уже раз упомянутого мною таланта, к его нашумевшему в свое время творению, творению, которому сам автор его прочил когда-то многовековую и славную жизнь; к тому самому произведению, которое в недавнее время внезапно (не знаю даже, к добру или к худу) обрушилось на мою голову.

Если вы помните, а я уверен, вы помните — его нельзя не запомнить, — если вы помните, в этом блестящем по пластическим тонкостям, по живости красок произведении, между прочим, описано обыкновенное, уличное — что здесь вернее: обыкновенное или необыкновенное? — зеркало. О, как точно, как ярко, как восхитительно, как материально, наконец, описано это превосходное зеркало: вы действительно вдруг оказываетесь на шумной, спешащей улице, и вы действительно вдруг утыкаетесь в неизвестно как перед вами возникшее зеркало, «вы даже растерянно улыбаетесь снующим прохожим», «вы, как говорится, заходитесь. Так внезапно нарушение правил, так невероятно изменение пропорций. Но вы радуетесь головокружению…». (Не блестяще, не предельно ли все это жизненно, и не волшебно ли в то же самое время!) И далее: «все рухнуло, переменилось и приобрело новую правильность, с которой вы никак не освоитесь, простояв хоть целый час перед зеркалом, где лицо ваше точно в тропических кущах. Чересчур…» Но довольно, прервемся на секунду… Прервемся, потому что как раз в данном месте нам захотелось, нет, хуже того, нам неотвратимо потребно влить меру дегтя в превозносимое нами творение.

Дело в том, что, пораженный таинственной странностью зеркального мира, наш автор, вернее герой его (конечно же, только герой!), обнаружив, что все как будто бы «рухнуло, переменилось, приобрело какую-то новую правильность» (какую же новую правильность? не лживую ль новую правильность?), и живейше, художественно описав нам свои ощущения, по-видимому, не понял основного свойства или основного закона зеркал.

Послушайте только: «Ваше лицо неподвижно повисает в том зеркале, оно одно имеет естественные формы (!), оно одно — частица, сохранившаяся…» Нет, ничего не понял автор или герой его в зеркальном мире! Удивлен, поражен, живописует, но ничего не понял! Не понял закона зеркал! И в этом горе его! И тут невольно возникает предположение: может, стороною пройдя по жизни, он не понял и самой жизни, одного из главных ее законов? Как же лицо его «сохранившаяся частица»? Неправда это! Ваше лицо там тоже не сохранилось! Оно оболгано, искажено, оно нарушено, оно не то лицо, оно не ваше лицо! И не доверяйте ему! Не доверяйте тому своему лицу!

Если вы простояли час и не поняли этого, то, проглотив свою сладость, постойте еще и поймите же: там все наоборот и навыворот, там все, и ваше лицо в том числе, катастрофически наоборот и навыворот! Там, в зеркале, — ложь! Там все-все сугубая ложь!

Давайте же, уважаемый читатель, вместе с вами вслед за этим героем, каждый вовремя выплюнув коварную и липкую сладость, трезво, спокойно обратим свои лица к какому-нибудь случайному зеркалу и в нем отразимся. Что мы увидим? Свое лицо. Как будто бы свое, а не чужое лицо. Подмигните ему — вам в ответ подмигнут не тем глазом. Махните рукой — в ответ вам махнут не той совершенно рукою. Почешите за ухом… Итак, что вы ни сделаете: почешете у ноздри или за ухом, моргнете, махнете — вам издевательски все будут коверкать…

Но те, кто давно или недавно знает об этом, не торопитесь смеяться над очевидностью приведенных и как будто бы разумеющихся само собой фактов. Не все и не для всех так уж сразу становится ясным, не все и не для всех так сразу и просто бывает уложить в свою голову. Тем более, что факт этот действительно труден для восприятия особого склада натуры. И в этом последнем