другим предметам. Даже если они не пригодятся тебе в будущем, ты лучше узнаешь преподавателей, а они узнают тебя, что никогда не помешает. О себе же мне особо нечего сказать. Дни по-прежнему однообразны. Две трети контингента отозваны во внутренние районы, поэтому я сейчас отвечаю за «стол» в лазарете. Однако выбор у нас невелик, едим булгур каждый день. Кажется, мы уже сами состоим из булгура. Кроме того, мы всегда наготове. Конечно, такой угрозы, как два года назад, уже нет, железнодорожное сообщение с Европой восстановлено, но нацистский флаг, развевающийся прямо у нас под носом, на границе с Болгарией, напоминает, что немцы еще сильны и опасны. Говорят, что нефти у них все меньше и меньше и они могут с помощью болгар попытаться прорваться на Кавказ через Турцию. Хотя я больше не верю в их победу, среди нас по-прежнему много офицеров, которые верят. Некоторые даже считают, что нужно присоединиться к ним против русских. Я им обычно отвечаю, что немцы еще не скоро придут в себя после Сталинграда. Но ты меня знаешь, я не люблю разглагольствовать; в кофейне я начинаю думать, чем бы полезным заняться. Например, я бы хотел оперировать как можно больше и совершенствоваться в хирургии. Это возможно, если меня направят в больницу в Чорлу. Комбат говорит, что тамошний главврач очень доволен моими отчетами. Но пока ничего определенного.

Моя просьба об отпуске отклонена из-за текущей обстановки. Что поделаешь, родина права… Но хотел бы я приносить стране больше пользы, чем сейчас.

У нас душно. С наступлением темноты рати комаров поднимаются из болота. Я не преувеличиваю, они выстраиваются как солдаты на фоне закатного горизонта, образуя серое облако. Их бесконечное жужжание наполняет наши уши. Когда я впервые увидел и услышал их, я не поверил своим глазам и ушам. Теперь мы молимся на москитные сетки, над которыми мы поначалу смеялись, но даже они не всегда спасают. Окна тоже затянули сеткой. Пробовали уже лимонный сок и уксус, они хотя бы немного отпугивают кровопийц. Но негодяи-комары как-то особенно любят меня.

(…)

Октябрь 1943

(…)

Я только что закончил «Идиота», он мне очень понравился, хотя поначалу было трудно читать по-французски, но я не сдавался и постепенно настолько увлекся, что уже даже не замечал, на каком языке читаю. У меня был очень хороший учитель. Может, когда-нибудь я буду читать и по-русски, как думаешь?

Знаешь, чего мне не хватает, кроме операций и тебя? Музыки! Что бы я ни отдал за радио в комнате. Увы, только в кофейне оно тут есть, ловит исключительно Стамбул, и если удается попасть на передачу, и если посетители настроены слушать музыку, и если они не говорят слишком громко и т. д. К счастью, мы хотя бы новости можем слушать.

Я перечитал написанное и понял, что много жалуюсь. Не читай мои жалобы и не жалей меня, потому что волноваться не о чем. Прямо сейчас вся Турция, вся Европа, почти весь мир страдают от боли и бедствий.

Знаю, что повторяюсь, но все, что я хочу, – это совершенствовать свои хирургические знания и навыки, вместо того чтобы сидеть сложа руки, пялиться на сорок пациентов, которые намного старше меня, и заниматься бюрократией…

Как поживают твои сестра и зять? Надеюсь, они в порядке. Несмотря на наши расхождения, зная, что ты часто их видишь и что ты можешь укрыться у них в случае проблем, я испытываю куда бóльшую радость, чем ты можешь себе представить. Передавай им мой искренний привет.

А как поживает «начальник службы безопасности»? Навещает ли ее покойный муж? Продолжается ли роман с Гитлером и Муссолини? Моя дорогая Фрида, не хочу заниматься предсказаниями, но будь осторожна. Не открывай ей свои мысли, не рассказывай, чем занимаешься. Тебе нечего скрывать, дорогая! Ты как чистый прозрачный кристалл. Но берегись ее!

(…)

Ноябрь 1943

(…)

Время от времени, если нас совсем заедает тоска по оставленному миру, мы собираемся вместе с друзьями и устраиваем вечер с раками и пивом – это все, что мы можем тут найти!

(…)

Январь 1944

(…)

Я пишу сейчас эти строки и вижу твое умное лицо, слегка застенчивую улыбку, которая освещает его, твой любящий и доброжелательный взгляд, твою рубашку, которая выглядит всегда белее, чем у других, и очень, очень тоскую по тебе.

А теперь скажу нечто противоположное.

Потому что твое предложение в последнем письме совершенно безумно. Но, как бы я ни тосковал по тебе, я должен сказать: нет, не приезжай. Это не Анкара, Фрида, это горы! Здесь нет гостиницы, есть только дом над хлевом, который я делю с друзьями, и вокруг никого, кроме солдат. Даже если бы ты была моей женой, я бы ни за что не привез тебя сюда.

Я совсем раскис. Комаров больше нет, но даже борьба с ними была хоть каким-то занятием. Моя единственная надежда – перевод в Чорлу.

Говорят, в Стамбуле похолодало. Я знаю, тебе всегда холодно. Представляю, как ты спишь, завернувшись в одеяла, видны только кончик носа и прядь чудных волос.

Уже поздно, собаки затихли, петухи больше не кукарекают, я набросил на плечи одеяло и пишу последние строки в тусклом свете керосиновой лампы, глядя на игру теней, которые повторяют каждое мое движение на стене.

Нет, ты не в Стамбуле, на самом деле ты здесь, со мной, и я тебя обнимаю и согреваю…

Безделье или отсутствие рядом тебя или и то и другое вместе почти сделали из меня поэта.

(…)

В Стамбуле поздно. Умолк лай бродячих собак на улице Каллави, даже кошачий концерт закончился. У себя в комнате, накинув одеяло на плечи, Фрида со слезами и улыбкой перечитывает письма, которые хранит в ящике стола, в слабом свете настольной лампы наблюдает за игрой теней, которые повторяют каждое ее движение на стене.

От грез ее пробуждает голос мадам Лоренцо, доносящийся из ее комнаты: «Да, Хикмет-бей, ты абсолютно прав. Немцы обязательно выиграют эту войну. Они этого заслуживают»

Фрида вздохнула. Состояние мадам Лоренцо внушало ей большие опасения. Со временем память о Хикмет-бее, ее великой любви, превратилась в навязчивую идею. Он являлся к ней ночью в спальню, просил прощения за измену, и они подолгу беседовали. Однажды мадам Лоренцо, зардевшись и застенчиво отведя глаза, даже намекнула, что они «бывают вместе», как раньше. Именно гость из ее фантазии поддерживал в ней восхищение и уверенность в немцах.

В остальном это была все та же мадам Лоренцо, которая следила за телефоном и примусом