из будущего сборника «На ранних поездах», а также кое-что о Кавказе и о войне. Все аплодировали поэту, а он все читал и читал, не меняя интонации глуховатого голоса, читал ярко и впечатляюще.

Во время перерыва кто-то рассказал анекдот о легендарной рассеянности Пастернака. По какому-то случаю в Союзе писателей находился знаменитый Андрей Вышинский. Пастернак обратился к нему с каким-то вопросом о своих продуктовых карточках. Вышинский с удивлением пожал плечами и ответил:

— Знаете что, Борис Леонидович, о ваших карточках я не имею ни малейшего понятия…

Оказывается, Пастернак принял Вышинского… за сотрудника Союза писателей, распределяющего карточки.

В Союзе писателей я не раз видел его руководителя (генерального секретаря) Александра Фадеева. Писатель, знаменитую повесть которого «Разгром» и другие произведения мы читали еще до войны, с первых же встреч произвел благоприятное впечатление. Высокий, худощавый, рано поседевший, он говорил просто и откровенно, глядя на собеседника или на зал озорными, умными глазами. Он часто оглушительно хохотал, и его смех звучал как смех душевного и обаятельного человека. Фадеев, кстати, таким и был. Среди писателей очень редко услышишь о нем нелестный отзыв — его уважали не только сверстники, но и более пожилые литераторы. Я удивился, когда, встретившись со мной по какому-то делу во второй или третий раз, он по русскому обычаю обратился ко мне по имени и отчеству, произнося все совершенно правильно и свободно. Это внимание к человеку всегда поражало меня во время дальнейших встреч с Фадеевым (а в более поздние годы с ним приходилось встречаться часто и даже работать рядом в Секретариате Союза писателей). Таким же внимательным Фадеев оставался и в своих частных отношениях с людьми. Он никогда ни о чем не забывал, в каждой мелочи старался оставаться точным, внимательным, веселым.

Да, он любил шутку, смех, юмор. Очень редко можно было увидеть его мрачным, усталым, сердитым, хотя для этого в военное время и позднее было сколько угодно поводов. Какое-то внутреннее тепло влекло к этому человеку, и всегда с ним сразу ты чувствовал себя непринужденным, как с равным себе и близким другом. Я ближе познакомился с ним, работая в Комитете по Сталинским премиям, в Советском Комитете Защиты Мира, во время совместных поездок за границу. Об этом, возможно, я подробнее напишу позже.

Довольно часто мы обедали в Доме литераторов, и каждый день видели там знакомые лица. Здесь бывал Александр Твардовский, носивший военную форму, тогда один из самых популярных поэтов, прославившийся поэмой «Василий Теркин». Это был еще молодой человек, голубоглазый, любящий дружеские встречи, песни. Изредка появлялся Алексей Сурков, тоже в офицерских погонах, нервный, упрямый, нередко хлестко язвивший тех, кого не любил. Здесь мы встречали выдающегося латышского поэта Яниса Судрабкална, очень чувствительного и стеснительного, умного и обаятельного человека. Так как латышское представительство было разбомблено еще летом 1941 года, то Судрабкалн с другими латышскими поэтами и писателями — Валдисом Луксом, Фрицем Рокпелнисом, Юлием Ванагом — некоторое время жил на улице Воровского, на первом этаже нашего Постпредства. Обедали в клубе и белорусские писатели — Петрусь Бровка, Аркадий Кулешов, Максим Танк. Из украинцев здесь бывал Микола Бажан, изредка Максим Рыльский. Мы встречали и эстонцев — Иоханнеса Семпера, реже Иоханнеса Барбаруса и других. Редкими гостями были только кавказские и среднеазиатские писатели.

Здесь завязывалось знакомство и с теми людьми, с которыми позднее немало лет пришлось тесно сотрудничать.

Приезжая из Литовской дивизии, я часто встречал в Доме литераторов смуглую стройную женщину, которой представили меня как литовского поэта. Женщина оказалась очень разговорчивой, подвижной и уже в первый день знакомства знала, во всяком случае в общих чертах, мою биографию и военные переживания. Ее очень взволновал рассказ о моей эвакуации из Литвы. Она попросила меня показать свои стихи, я читал и переводил их на русский. Женщина сразу обратила внимание на стихотворение «Отчизна», которое я недавно написал в Балахне, тоскуя по покинутой Литве и близким.

Это была хорошо известная в Москве поэтесса и переводчица Сусанна Мар-Аксенова, по происхождению армянка. Когда-то она входила в группу «ничевоков» и писала ультрасовременные стихи, а потом прославилась отличными переводами английских поэтов (Киплинга, Честертона, Йитса).

Я уже читал ее переводы с армянского, кажется Ашота Граши, книга которого «Весна в Карабахе», с предисловием Аветика Исаакяна, тогда заинтересовала меня. Позднее я подружился с этим замечательным поэтом; с Граши нас познакомила тоже Сусанна Мар.

Она попросила дать ей подстрочники нескольких моих стихотворений — собиралась кое-что перевести. Прошло немного времени, и, раскрыв номер от 16 мая газеты «Литература и искусство», которая выходила тогда вместо «Литературной газеты» и «Советского искусства», я с удивлением и радостью увидел знакомые и такие новые слова:

Моя Родина — Немана синие волны…

С Сусанной Мар встречался и Корсакас. Когда в Москву вернулась Саломея Нерис, она тоже быстро сошлась с Сусанной Мар. Правда, мы с Корсакасом еще раньше рассказывали новой знакомой о виднейшей нашей поэтессе. Дочери географически далеких народов познакомились в Москве, быстро подружились, и Сусанна Мар во время войны стала одной из первых переводчиц поэзии Нерис. У меня на столе сейчас лежит первый коллективный сборник литовских поэтов «Живая Литва», в котором опубликованы стихи Нерис, Гиры, Корсакаса, Шимкуса, Межелайтиса и мои. Немало из них перевела Сусанна Мар.

Саломея до самой смерти близко дружила с Сусанной Мар, часто встречалась, они ездили друг к другу в гости, переписывались.

Круг переводчиков литовской поэзии все расширялся. Наши стихи еще в военные годы начали переводить опытные поэты М. Зенкевич, В. Казин, Д. Кедрин, А. Глоба, К. Арсенева, А. Кочетков, А. Ойслендер, О. Румер и другие. Позднее подключились такие видные поэты и переводчики, как А. Ахматова, С. Маршак, П. Антокольский, М. Лозинский, И. Сельвинский, П. Шубин, Л. Мартынов, М. Петровых, Д. Бродский, В. Державин, Л. Озеров, Л. Пеньковский, С. Кирсанов… Но и тогда и целый ряд лет после войны Сусанна Мар оставалась одним из самых продуктивных переводчиков литовской поэзии.

Еще в войну она начала изучать литовский язык. Когда мы гуляли по вечерам в тихих московских переулках где-нибудь в районе Тверского бульвара, Сусанна спрашивала:

— Как сказать по-литовски: «Эта спокойная улица»?

— Šita rami gatvė, — отвечал я, и она десятки раз повторяла эти