– Умер? – удивился Хилари. – С чего ты взяла?

Теперь на завтрак можно выбрать много чего: вот, например, мюсли, а к ним добавить что угодно по своему вкусу. Лавиния намеревалась настрогать банан. Снаружи – лужайка в брызгах росы. А в глубине сада, наверное, еще красивее. Вчера она лениво смотрела в окно гостиной, как вдруг в дальнем конце сада что-то шевельнулось. Быстро-быстро затрепетало и исчезло. Белка? Птица? Лавиния не разглядела – только движение. Может, и теперь там творится что-нибудь интересное.

– Конечно, – продолжал Хилари, – неизбежно задумаешься: а что движет этими людьми? Ну, кто с самого начала лезет в политику. Месть тем, кто лучше и интереснее их. Вот этот точно не отличит козу от овцы – разве что в жареном и нарезанном виде у себя на тарелке. Но кому до этого дело? Видишь ли…

– Забавно… – проронила Лавиния.

Подхватив чашку, она ушла в гостиную. Отец продолжал говорить, точно последовал за ней. Лавиния присела на диван, вытянув по диагонали босые ноги. В саду пели птицы. Сам он выглядел свежим и манящим, а лужайка пребывала в той прекрасной стадии, когда ее не помешало бы подстричь. Лавинии такое нравилось: еще чуть-чуть, и кто-нибудь непременно обратит внимание. Из кухни, затихая, доносились голос отца и спокойные, уверенные и снисходительные комментарии публичных людей с Четвертого канала.

Почти сразу же спустился Треско, стремительно и нетерпеливо перескакивая через ступеньку и спрыгивая на пол. Голос ее отца окреп раньше, чем Треско вошел в кухню, но меньше чем через минуту племянник снова вышел оттуда и направился в гостиную, как и тетка. Растянувшись на диване, он принялся рвать зубами кусок булки, на который вывалил полбанки мармелада. Смотреть, как ест Треско, было сущим кошмаром.

– Чем сегодня займешься? – спросила Лавиния.

Треско издал звук, похожий на «не знаю».

– Как мама скажет, наверное? – подсказала Лавиния.

В ответ племянник важно и презрительно пожал плечами, что не так-то легко сделать, лежа на спине и вцепившись обеими руками в полбулки. Тетка с интересом наблюдала. Он быстренько проглотил то, что было у него во рту. Когда-нибудь он станет жутко толстым.

– А кто еще такой Джон Селуин Гаммер? – спросил Треско.

– Серийный убийца, – весело ответила Лавиния. – По мнению твоего деда. Он все еще вещает?

– Я думал, он разговаривает с Гертрудой.

Спустилась Блоссом: она искала сына, который завтракал в гостиной, и Джоша. «Вы где? Надеюсь, проснулись». На кухне все еще работало радио – кто-то вещал о спорте; в этот момент отец обычно вставал и шел в уборную. Где же они? Нашли себе что-нибудь на завтрак? Не обижали доброго старого дедушку?

Теперь голос Блоссом сделался зычным. Мать четверых – ну так и бабушка тоже родила и вырастила четверых, но ей никогда не нужно было повышать голос: если требовалось восстановить спокойствие или показать, кто здесь главный, она всего лишь удалялась в комнату с книгой и чашкой чаю. Как ни странно, это срабатывало. Стоило маме закрыть за собой дверь или просто проронить: «Все, с меня хватит!» – склоки тут же прекращались. Зачем же Блоссом так кричит? Может, потому, что приходится следить за обширным поместьем? Или потому, что нужно заглушить что-то… знание о том, что она совсем… крохотная? Блоссом спустилась по лестнице и вошла в кухню, не переставая звать Джоша и Треско так, словно ее отца там не было. Голос стих, и тут отец тем же тоном сообщил:

– Они в гостиной. Завтрак туда взяли.

– Тут только я, мам, – отозвался Треско, потом обратился к Лавинии: – Я не общаюсь с Джошем, мы не ждем, когда кто-то из нас проснется или тому подобное. Мама…

– Доброе утро, Блоссом! – сказала Лавиния, когда сестра вошла в комнату, поедая йогурт из холодильника. – Выспалась?

– Знаю, – ответила та Треско и переключилась на Лавинию: – Слышала, как пришел Лео? Грохоту было! Прямо-таки ввалился в дом через входную дверь. Папа в поганом расположении духа. Спрашивал, неужели эта чертова баба появилась как раз вовремя? Миссис Тэтчер.

– Он спрашивал меня про какого-то Баммера, – сообщил Треско.

– Вы тут о чем? – раздался голос из кухни.

Совсем просто оказалось забыть, что отец тоже здесь, – так плотно его окутало облако сожалений и осуждения. Но тут Лавиния услышала, как он говорит с кем-то еще, с кем-то, кто пришел к нему: «О, а вот и ты». Джош тихо спустился. Никто никогда не замечал Джоша. И тут папа снова повысил голос и стал честить кабинет консерваторов. «Господи, пусть он хоть Джоша не трогает. Только не Джоша», – поймала себя на мысли Блоссом. И внезапно услышала голос отца, возражавший: «Но я слушал…» Вместо металлических голосов из радиоприемника зазвучала музыка. Джош, робкий сын ее брата, пришел на кухню – и прекратил дедовы жалобы, просто переключив радиостанцию.

Кажется, Третий канал. Блоссом замерла.

Когда Джош вошел в кухню, он понял три вещи. Дед рассматривает его просто как знакомого человека, с которым можно не церемониться. Подпитывается дед голосами на радио: рафинированными, возбужденными, жалобными, пронзительными – подпитывается, портя себе настроение. Джошу было неважно, что вещают по радио. Дед продолжал говорить и говорить, охваченный радостной злостью: его гнев получил пищу и объект. В комнате не осталось места для кого-либо еще.

Увидел Джош своего деда: надувшегося, почти задыхающегося. Услышал поток слов из радиоприемника. И еще увидел Гертруду. Та обозрела Джоша. Ему хватало ума не задаваться вопросом, нравится он ей или нет. Он не имел понятия даже о том, замечает ли она его: дни для нее тянулись медленно, а люди мельтешили, точно мухи за стеклом. Но теперь, на своей кухне, Гертруда подняла длинную шею, покрытую чешуей, и посмотрела на Джоша с выражением уверенности и недовольства, точно учитель, который дал задание и ждал. Дед сказал что-то вроде: мол, я так зол с самого утра. Ему было все равно, кто это услышит, Джош или кто-то другой. Но именно Джош понял, что делать. И направился к шкафчику, где хранились кастрюли и блюда, на крышке которого и стоял радиоприемник. И нажал третью кнопку программ. Приемник вещал на четвертой. Последовала потрясенная пауза.

– Но я слушал… – возразил дед, но Джош не обратил на него внимания. Он уселся за стол и в компании деда принялся готовить себе завтрак. Он переключил приемник как раз вовремя: началась музыка. Она играла вовсю. Первые такты походили на дверной звонок: это был оркестр. Джош насыпал в тарелку шоколадных хлопьев и залил молоком. Заиграла мелодия, раздумчивая, подвижная, а затем переросла в танец. Чувствовалось, как оркестранты на репетиции заулыбались, начав играть. Потом зазвенел колокольчик – колокольчик? Нет, треугольник, вроде тех, что дают звонки в школе. Джош слушал мелодию, которая и не думала заканчиваться – просто переходила с одного инструмента на другой. Иногда она становилась совсем неразличимой, но вдруг взмывала из недр оркестра – и появлялась вновь. Дед притих: во всем этом не было ничего, что побудило бы его ворчать за завтраком. Неужели он, как Гертруда (она стояла, покачивая головой на длинной шее) получал от этого удовольствие?