– Я просто больше не могу, – сказал Лео.

Он понял, что мать имеет в виду. Из Оксфорда, из брака, теперь вот – с работы.

– Все хорошо, – успокоила его она. – Я начинаю понимать: тому, чтобы остаться, придают слишком много значения.

– К сожалению, слишком поздно, – сказал Лео.

– К сожалению, слишком поздно, – повторила Селия, точно не слыша его слов. – Наверное, сейчас приедет твой отец, он всегда приходит днем. Он…

– Блоссом, Лавиния и Хью приедут с ним, да. Слишком многолюдно? Может, попросить приходить поочередно?

– Однажды, когда я только начала встречаться с твоим отцом, мне было девятнадцать или двадцать, мама сказала: «Не стоит соглашаться, если не уверена, если сомневаешься, – пока есть время уйти». Твоя бабушка придерживалась очень старомодных взглядов. Так и не поняла, что она имела в виду под «пока». Надо было ей сказать. Мы ходили в кино, в кофе-бар – кажется, очень здорово сходили, – один раз даже в оперу. И гулять в парк. Не то чтобы «ах». Думаю, твой отец жил в сущей дыре, и… знаешь, как грустно бывает порой воскресным днем. И я спасала его от его самого, приглашая в парк и позволив говорить о…

– О том, как он спасет мир, – закончил Лео. – Студенты-медики только об этом и говорят.

– О том, как он спасет мир, – задумчиво повторила Селия. – Нет, непохоже. Не думаю, чтобы он хотел спасти мир. Просто собирал статистику. Чтобы гордо заявлять: «Я – врач» на вопрос «А чем вы занимаетесь?» на какой-нибудь вечеринке. Ты вот не помнишь своего деда, моего отца. Он умер, когда ты был совсем маленьким. Когда речь заходила о голоде и эпидемиях – тогда только начинали говорить о том, что в Азии и Африке они есть, – он произносил жуткие слова. Смотрел фото или кинохронику и говорил: «Природа делает обрезку в саду». Будто бы сама мать-природа решила наслать чуму и убить этих несчастных: все равно из них не вышло бы ничего путного. Знаешь, у моей матери умер ребенок. Мне тогда было десять. В то время это никого не удивляло: пневмония новорожденных – такое случалось нередко. Но помню, как мать ничего не сказала, просто ходила по дому и пялилась на все. Годами. Думаю, она так и не оправилась до конца. Так ждали и готовились, и она решила, что это ее последний ребенок. Мальчик – а потом он умер.

– Не знал, – сказал Лео. – Был бы у меня дядя.

– А он и был твой дядя, – подтвердила Селия. – Просто умер. Мать молчала об этом, и отец тоже, – вообще никто и никогда не поднимал эту тему. И мне хотелось спросить отца: а он – тоже обрезка в саду? Твой отец нашел бы в этом резон. Оттого-то он и стал врачом. Чтобы приводить мир в порядок правильными способами.

– Ну мам… – вздохнул Лео. – Ты ведь не всерьез, правда?

– Жаль, я не послушала твою бабушку, когда она сказала, что, если не уверена, не стоит соглашаться, пока есть время уйти. И ведь было к кому. Я однажды совершила ужасную ошибку, и теперь ужасная ошибка – вся жизнь. Смотрю на мир – а он вечно, всегда, на грани того, чтобы сказать ужасное – или ужасно смешное. Вот и твой отец его так видит. И вечно ищет повод для ссоры – а ссориться с ним никто и не спешит.

– Ох, мама… – Лео так и не смог ничего придумать в утешение. Ну, дети и внуки – отчасти это искупает. Кто знает, может, и он для кого-то такое же утешение?

– Тем не менее, – сказала она. – Тем не менее. Есть куда податься?

– Пока не думал. Но мне некуда торопиться: я немного скопил. Блоссом вчера поинтересовалась, как я смотрю на то, чтобы Джош пожил немного с ними. Ему не помешает стабильность, как она выразилась. Сам он не против. Так что вот так. Я поработал в одном месте и побыл отцом. И то и другое может повториться. А пока мне нужно взять тайм-аут.

– Тайм-аут…

Мать поморщилась, ощутив укол боли. Потянулась неправильной – незагипсованной – рукой, схватила синюю грушу для подачи морфина, прикрепленную к ее телу, и нажала. Он успел застать ее до того, как закончилось действие дозы, – и тогда Селия была более вменяемой, чем во всякое другое время. Неужели она оттягивала инъекцию, зная, что они придут, и надеясь сохранять ясность мышления хотя бы до двух часов? Посетителей она не дождалась, ну, или почти дождалась, но увидела Лео и успела с ним поговорить. В коридоре послышались шаги. Ровно два часа – и в комнату вошли Блоссом и папа; сестра принесла пакет с чистой ночной рубашкой.

– А вот и он! – воскликнула Блоссом. – Лео улизнул сегодня утром, и пришлось идти без него. На кухонном столе – грустная записка, не обращай потом внимания, братец. Так. Что надо сделать?

На какое-то время Блоссом и ее деятельное сочувствие наполнили комнату. У нее здорово получалось. Как и мать, она родила четверых; Блоссом ходила по палате, поправляя книги, выбрасывая простоявшие уже пять дней цветы и заменяя пакет с мятым бельем на пустой. От нее исходила спокойная уверенность. Все это время она ласково задавала вопросы, не ожидая ответов. «Мам, как ты поела? Когда придет психиатр, миссис Симпсон?» Блоссом быстро запоминала имена. Ну и новости из дома: вроде как приветы от внуков, кто-то разбил чашку, розовый куст зацвел, дни стоят солнечные – впрочем, ты, мам, сама видишь.

У Блоссом отлично получалось. Это не были разговоры-чтобы-развлечь-больного, а просто болтовня; в конце концов, плюхнувшись в кресло, она заговорила о Лео. Вчера вечером гулять ходил, вроде с подругой, Хелен. Она теперь лесбиянка, но что с того? Пивааа. И домой пришел – в три? В четыре? Так что Лео со смехом возражал: мол, ерунда какая, съели пиццу, пошли к Хелен и выпили по паре бокалов виски, а потом ностальгически слушали старые пластинки – «Сьюкси энд зе Бэншиз», «Икс-Рей Спекс» и «Блокхэдс» – до тех пор, пока ее подруга, как бишь ее там, не вышла в обнимку с подушкой, вопрошая, когда же мы перестанем шуметь; бывали ночи и похуже. Если бы мама не улыбалась, переводя остекленевший взгляд с Лео на Блоссом и обратно за пару секунд до смены темы разговора, можно было бы подумать, что все нормально. Что они пришли навестить маму в отеле – не самом хорошем, с запашком и неудачной отделкой комнат, и наволочками с пододеяльниками, которые пережили стирок на сорок больше, чем надо. Можно было бы поверить в это – кабы не отец, терпеливо взирающий на все с лицом, на котором читалось: я работал в подобных местах, и вот как они зовутся – последнее пристанище. Прямо-таки пялился. Мать подобрала очень верное слово.

9

– Думаю, мне пора кое-что сказать, – начал Хилари. Рассудительным, решительным тоном, каким сообщают окончательный диагноз, без возможности разночтений или дискуссий. – Блоссом. Помолчи немного, прошу тебя. Думаю, никто не станет спорить, что какое-то время все идет не так, как следовало бы. И теперь я хочу это исправить. Вы знаете, о чем я.

Но они не знали – или делали вид. Притихшая Блоссом ссутулилась на краешке кровати.

– У вашей матери был роман на стороне, с шестьдесят второго по шестьдесят третий, – сказал Хилари. – Странно об этом говорить. Не знаю, в курсе ли она, что мне все известно. Мы никогда об этом не разговаривали. Кажется, я знаю об этом все. Она познакомилась с мужчиной. Тоже несвободным, но без детей. Он работал в университете ассистентом преподавателя. Они встречались, когда ему позволяло расписание, – ассистенту профессора теологии так просто заводить романы. Скажешь: «Утром мне в архив». Или в Библейский институт. Или куда там еще. И два часа проводишь с любовницей.