Часы у кровати – переносной будильник – сообщили: 2:20. Если выключить свет, их люминесцентные стрелки не сразу перестанут показывать время. Интересно, как там Селия: мучается ли от боли, зовет ли медсестер, мается без сна? Скорее всего, ничего из вышеперечисленного: сейчас управляться с болью научились прекрасно. И она погрузилась в глубокий беспокойный опиатный сон, с невесомой силой причудливых убеждений спящего мозга и быстро меняющейся картинкой. Ему бы и самому не помешали опиаты – ну, или на крайний случай немного диазепама, чтобы уснуть. Должны быть где-то в доме – он прописывал ей немало рецептов за все эти годы, но Селия обычно откладывала их куда-то и забывала. И где теперь искать?

Бывало, он сам без особой причины просыпался до рассвета. Беспокойство проникало в его взбудораженный мозг и не давало уснуть. Но тогда он не стал бы включать свет, чтобы почитать, – да и вообще на более долгий срок, чем нужно, чтобы посмотреть на будильник; Селия спала под диазепамовыми чарами – копна белокурых волос на подушке напротив; но, если не выключать будильник, трезвон ее разбудит. Так что он лежал без сна, мрачно размышляя. Те времена давно прошли. Несколько недель назад это снова начало происходить, но стало серьезным, лишь когда все дети съехались домой.

Он пытался поставить себе диагноз. По его мнению, к пациентам он всегда был внимателен, подбадривал их и рассказывал случаи из практики, которые могли оказаться полезными. Если представить на стульчике для больного самого себя, какие вопросы он стал бы задавать? Видит Бог, то, что он сейчас испытывает, знакомо многим.

– Ну, что вас беспокоит?

– Не могу уснуть. То есть не могу спать.

– Как легли в постель – так и ворочаетесь?

– Нет, засыпаю я обычно хорошо, но часа в три-четыре просыпаюсь и не могу уснуть снова.

– Значит, не перевозбуждение. Вы пьете алкоголь по вечерам?

– Не злоупотребляю.

– Ну, каждый считает «злоупотреблением» что-то свое. Вас что-нибудь беспокоит в последнее время?

Но ответ на этот вопрос был слишком очевиден и глуп. Вдобавок предполагал эталонный случай бессонницы, который так любят врачи. Сразу же вспомнилась та женщина, которая пришла вчера днем, когда они с детьми собирались навестить Селию, – подруга Лео. Кто она такая? Вероятно, моложе, чем выглядит; отмахнулась от него, предпочла говорить с кем-то другим: мол, уходи, старик. Он наслаждался своим гневом, точно добычей. Он ведь всего лишь рассказывал простую историю, интересный случай. Вовсе не было нужды так грубить. Воспоминания об обиде сами по себе довольно сильно болели. И не давали уснуть. Поднялись и схлынули, и перед Хилари во всей красе предстала тема, которую они скрывали. Завтра он скажет Селии, что намерен с ней развестись.

Снизу раздался шум. Это не вор. Кто-то из детей припозднился. Хилари быстренько выключил прикроватную лампу. Лео, должно быть. Он не желал говорить с сыном в это оставшееся от сегодняшних суток время, а уж ссориться и подавно. Сын ушел из дома в обед, как раз когда все остальные собирались в больницу к Селии, и не обратил внимания на дурновкусие и хамство своей гостьи. А когда все прочие расходились спать, он еще не вернулся. Хилари лежал так тихо, насколько это возможно, напрягая все мышцы и сухожилия в темноте. На кухне зашипел газ, открылся кран – кто-то выпил несколько стаканов воды подряд. Потом сходил в уборную внизу, и на лестнице послышались тяжелые шаги Лео. Хилари прислушался: у самого верха нависла пауза.

– Папа? – позвал Лео.

Но Хилари не откликнулся, и сын так и не понял, спит он или нет. И говорил Лео тихо и осторожно: чтобы не разбудить спящего, но чтобы откликнулся неспящий. Затем прошел дальше и закрыл за собой дверь. Хилари ждал – и спустя сколько-то минут храп сына отразился от неподвижных стен. Храп напоминал шуршание бумаги – а ему доводилось слышать у пациентов другой, звучный, точно по жесткому полу двигают тяжелую мебель. Вскоре дом совсем утих – ничего, кроме шорохов, и после пяти или половины шестого, когда уже забрезжил рассвет, Хилари встал и спустился на первый этаж. Съесть бы что-нибудь: бутерброд на поджаренном хлебе, кусок торта. И если он ничего не путает, в холодильнике оставался яблочный пирог.

6

Когда Лавиния спустилась к завтраку, отец уже сидел за столом. Ее разбудила Блоссом. Должно быть, сестра всегда встает ни свет ни заря – шутка ли, четверо детей, да еще ей частенько приходится провожать Стивена на работу. Из кабинета, где спала Блоссом, доносились обрывки телефонного разговора. Выяснилось, что со Стивеном все в порядке, как и с детьми: Тревор, Томасом и Тамарой, хотя у младшей были колики, а Томас свалился с забора и ударил старшую сестру кулаком. Няня-японка не знала, что делать. Но для Блоссом, почти слово в слово повторившей то, что ей сказала Тамара на другом конце провода, такое, казалось, было в порядке вещей. Казалось, она нарочно передает новости остальным. Войдя на кухню, Лавиния обнаружила отца: он сидел за столом из сосновых досок в пижамных брюках в индийских огурцах и полосатом халате. Вокруг стояли банки и пустая тарелка. Сколько он тут пробыл – неизвестно.

– Прекрасно, прекрасно… – Отец не смотрел на нее и, точно ждал ее появления, включил Четвертый канал радио. – Не верю я этому Джону Гаммеру [41].

– Э-э…

– Джону Гаммеру! Вот он, по радио. Говорит о синдроме Крейтцфельдта – Якоба. Как будто он знает, что это такое! Как эти люди получают свои посты – ума не приложу.

– Эти…

– Он отвечает за сельское хозяйство в стране! И говорит об истории, когда скот кормили неподходящим кормом, мол, и теперь все перешло и на людей: ему-де известно, что тысячи умрут страшной смертью, и – Джон Селуин Гаммер. Стали бы вы доверять человеку, у которого три имени там, где достаточно двух?

– Или Нэт Кинг Коул, – подхватила Лавиния.

И, насыпав себе в тарелку пару ложек мюсли из коробки «Бирчер», залила их йогуртом. День, похоже, обещал быть чудесным. За стол она решила не садиться.

– Или Патрик Гордон Уокер [42],– подхватил отец, кажется не слышавший ее слов.

Кто такой этот Патрик, Лавиния понятия не имела, но спрашивать не собиралась.

– Или Мартин Лютер Кинг, – добавила она.

– Именно, – откликнулся отец. Кажется, этого имени он и ждал. – В мире жилось бы куда лучше, если бы этот джентльмен не объявлял вслух все, что приходило ему в голову. Теперь вот Джон Селуин Гаммер. Министр сельского хозяйства. За всю жизнь ни разу не был в поле. Жалкий, ничтожный писака. Представляю, как он обращается к полной комнате фермеров – указывает, что им делать!

– А что с ним? – спросила Лавиния. – Он умер?