– Просто ни с того ни с сего заговорил, что и как было до войны, – ответила та.

– Ну да, он это любит, – подтвердила Блоссом. – К огромному своему удовольствию. Даже маме рассказывает, как чудесно ему жилось до войны. Я велю ему замолчать, но потом мы жутко ссоримся.

– А мама что?

– Мама закрывает глаза и расслабляется. Думаю, это отличается от того, что он говорит ей обычно. И вообще на него это больше похоже – он скорее станет надоедать гостю на вечеринке, чем разговаривать с собственными родными.

– Или отличается от того, что он мог бы ей сказать, – вставила Лавиния. – Он же до сих пор ничего не сообщил маме, так?

– По крайней мере, нам об этом неизвестно, – ответила Блоссом. – Слушай, у нас с Лео был жутко неприятный разговор по поводу Джоша. Я все еще не уверена, что правильно поступаю…

– Как хорошо, что больше не надо садиться за руль, – произнес Хилари, подбираясь к Треско.

Внук лежал ничком, опираясь на локти, в густой траве под вязами в саду. И целился из рогатки в дрозда. Шагов деда он не услышал: в наушниках у него играл Бетховен, лучшая музыка в мире. В Шеффилде можно было бы найти и дичь, и оружие получше: он смог провезти рогатку, но ружье бы ему нипочем не позволили. А тут и дедушка пришел и давай болтать с ним, точно ему нечего делать.

– Ты вроде бы скоро будешь учиться водить, – сказал он. Треско не без сожаления убавил громкость своего плеера и возразил, что до этого еще года три, но дед и слушать не хотел. – Кажется, в тридцать пятом я и научился водить. Правда, на права я не сдавал – это было бы незаконно. Странно, почему твой отец не берет тебя куда-нибудь в тихое место и не учит. Мой отец, твой дед, сказал: «Лучше бы тебе научиться до следующей войны, иначе кто тогда станет тебя учить – да и с бензином наверняка будут перебои». Ну и мы с ним поехали на тихую проселочную дорогу – туда, где теперь Лоджмур и больница, – и потихоньку начали заниматься. Ну, то есть где сейчас инфекционная больница… или ее уже нет? Теперь-то в ней почти нет нужды, но в тридцатые она была очень важна. В общем, твой дед привез меня туда и сказал: «Первые пару раз я посижу с тобой, а потом сам-сам». Дед – а, нет, для тебя он прадед – водил «остин»-седан. Знаешь, первые автомобили в провинции стали появляться у врачей, таких, как он. Он сказал: «Не бойся мотора и скоро поймешь, что он нестрашный». Хороший совет.

– Как скажешь, дед, – миролюбиво, чтобы потешить старика, сказал Треско. Он слышал, как мать и дядья говорили то же самое.

– Десятки лет я ездил за рулем каждый день, – продолжил Хилари. – Должно быть, я один из самых опытных водителей в этих местах. А твоя мама сказала, что будет возить меня в больницу и твоего дядю Лео в придачу. Вчера это было. Твоя тетка Лавиния так и не научилась водить, ты это знал? А я умел задолго до того, как познакомился с твоей бабушкой.

(Спустя пару часов после того, как Треско опустил рогатку и улегся, скрестив руки, готовясь расслабленно слушать дедову болтовню, к нему подошел дядя Хью, с кислым видом пиная обеденные стулья.

– Как отрадно видеть, как дед ладит с внуком, – не подумав брякнул он. – Приятно посмотреть. Я наблюдал за вами из этого, как его, окна гостиной.

Треско недоверчиво воззрился на дядю:

– Да ничего приятного. И не ладим мы с дедом. Он просто со мной говорит.

– И о чем на этот раз?

– О том, что однажды он кого-то сбил и решил, что это маленькая рыжая девочка. Типа ему было лет шестнадцать.

– А-а, эту. Потом оказалось, что это не девочка с рыжими волосами, а лиса. – Треско с омерзением кивнул. Когда тебя пытают подобной историей, да еще и оказывается, что никакая девочка не погибла… Боль обиды за то, что он претерпел и как сильно разочаровался, была слишком свежа, чтобы говорить. – Слышал ее пару раз. А это правда – то, что заявляет твоя мать?

– Что именно? – спросил Треско.

– Что твой кузен Джош будет жить с вами, – сказал Хью. – Это правда?)

– Тебе нравится твой район? – в кухню вошел Хилари, держа в руке бутерброд с ветчиной. Потревоженная, Лавиния выпрямилась – она загружала старенькую посудомоечную машину. Отец положил бутерброд на буфет и двинулся к холодильнику в кладовой. По пути он взял из вазочки сливочную тянучку и сунул в рот. Половина десятого утра. Хилари вернулся из кладовой с пирогом со свининой в руке. – Фулхэм, кажется? А, нет, Парсонс-Грин, ты говорила. Я не припомню, хотя знаю, что там есть станция метро. Он очень изменился, Лондон. Я знал тот, в котором жил, – я поехал туда учиться на врача сразу после войны. Твой дедушка сказал, что мне бы не в Шеффилде учиться, – и, вероятно, был прав. В Лондон стекаются лучшие умы. Однако же это было ужасно: я про съемное жилье – помню, жил в Эрлс-корте. Или там, или в Ноттинг-Хилле, но Ноттинг-Хилл тогда считался бедным захудалым районом, а через какие-то несколько лет понаехали эмигранты, Бог простит их души, и там вообще стало невыносимо. Лондон тогда разбомбили дотла – груды мусора, и то там, то сям, точно зуб, торчит старый дом – жуть, словом. Отдаешь продуктовую карточку квартирной хозяйке, и она либо расстарается, либо облапошит. Моя оказалась из вторых. Я жил с другом, Аланом Притчардом. Он тоже прошел войну и ходил со мной в Университетский колледж, учился на врача. Ну, в одно прекрасное утро Алан и сказал нашей миссис Подлюке: «В этом варенье – переспелый кабачок!» На что она ответила: «Да, я знаю, потому что это кабачковое варенье, мистер Притчард, его варит моя сестра Долли, которая живет в деревне, она сама выращивает кабачки и присылает мне, зная, что у меня квартируют студенты, которые питаются по карточкам. Неужели вам не нравится, мистер Притчард?» – «Нет, миссис Подлюка». Естественно, он звал хозяйку иначе, по фамилии. Я ее уже запамятовал. Вместо этого он сказал: «Хочу, чтобы с этого дня нам с моим другом Хилари подавали на завтрак тосты с апельсиновым мармеладом». И извлек банку. Мы обалдели: в сорок шестом это было редкостью. Оказалось, это запасы его матери: она наварила его еще до войны, когда на всех хватало и севильских апельсинов, и сахара. Оттого-то я особенно люблю апельсиновый мармелад. – Хилари откусил кусок пирога и ушел обратно в кабинет.

– Ну… – начала Лавиния, и тут кто-то вошел в комнату. Она обернулась, чтобы посмотреть, не отец ли. Но это оказался Лео. – И давно с ним так?

– Как?

– Ну, он постоянно рассказывает о давно прошедших временах. Не прекращает.

– Да нет, – неопределенно пожал плечами Лео. – Видел, как он недавно беседовал с Блоссом – она потом говорила – что про то, как до войны проводили летние праздники.

– Не знаю… Кстати, Лео, то, что Блоссом говорит о Джоше…

Но тут из кабинета раздался торжествующий голос отца.

– Роуботтэм! – выкрикнул он, точно поименованная находилась тут же в доме. – Ее звали миссис Роуботтэм! Точно. Определенно ее звали именно так.

– С ним что, кто-то спорил? – удивился Лео.

– Да не сказала бы, – ответила Лавиния, но после крика послышалось какое-то бормотание. То ли Хилари что-то репетировал, то ли перечитывал, то ли просто рассказывал сам себе. Кажется, на ручке его кресла лежала баночка лимонного монпансье.