– А пойдемте в следующем месяце смотреть его в болтонский «Восьмиугольник»! – сказал Алекс Димитриу.

– В одном из лучших провинциальных театров! – подхватила Мадж.

– Ну, так себе идея, – засомневался Хью.

Но она все не отпускала их, и вскоре они каждую среду говорили об этом, и разговоры становились все более и более конкретными. Что же с ним творилось? Он не мог понять, хочет участвовать или нет. Какая-то часть его страстно желала этого: в то же время он понимал, что у него нет данных для сцены. Куда ему, при его-то метре с кепкой? Засмеют ведь. Но наотрез отказываться не спешил: шли недели, всплывали все новые пьесы, но ни одна не подходила. Так они ничего и не поставят.

Но однажды, в особенно дождливую среду, когда они сдались и доехали до Мадж на автобусе, она придумала блестящий выход.

– И как я раньше не догадалась!

Все это время она читала взятые в городской библиотеке пьесы Жене, сперва остановилась на «Служанках», потом хотела взять «Ставни» – и тут ее осенило.

– О чем мы раньше думали, ума не приложу! – приговаривала Мадж, выходя из автобуса: она все больше и больше распалялась от восторга; безупречная физкультурная форма, заботливо укрытая зонтом, была абсолютно сухой. – Как насчет «За закрытыми дверями»? Алекс в женском платье, играет лесбиянку. И переодеваться почти не придется. Из тебя получится симпатичная лесби. Ну же! Вы все знаете. Трое чуваков умерли и попадают в ад. Коридорный приводит их одного за другим к комнате за дверью и потом ее закрывает. Они ждут пыток, котлов и адского пламени, но их не оказывается. Потом они начинают говорить. И уже через час ненавидят друг друга так, что готовы поубивать – но не могут, не могут, ведь они уже мертвы, они в аду. Божественно. Простите за выражение. Идеально! L’enfer, c’est les autres[39].

У нее дома был текст, и они читали его весь день. Альберт – за Коридорного, сама Мадж изображала утонченную женщину, убившую своего ребенка, Алекс – лесбиянку, а он, Хью, – бразильского пацифиста, жестокого изменщика, с грудью, простреленной в двенадцати местах. Они читали, внезапно прерываясь и разыгрывая пьесу в лицах, уморительно жестикулируя, особенно в сценах, где кто-нибудь на кого-нибудь набрасывается. Обсуждали: что могла означать внезапно открывшаяся дверь; было ли в силах про́клятых отнестись друг к другу теплее. Кроме собаки и благодарного Альберта, чье участие ограничивалось первыми сценами, зрителей у них не было. Это заняло весь день; они сидели за кухонным столом, заставленным чашками с остывшим чаем. После пяти вернулась мать Мадж – она вошла в комнату ровно в тот момент, когда ее дочь пронзила сердце падающего без чувств Алекса воображаемым ножом для разрезания бумаги.

– Ну, занимайтесь, – сказала мать Мадж и ушла, забрав собаку.

Надо было идти домой. Бредя в тренировочном костюме, который сегодня так и не понадобился, Хью осознал, что стоит перед ужасным выбором. Он в полной мере ощутил, как хочет – и страшится – этого; один раз он даже выскочил из-за стола, чувствуя, как натягивается кожа на лице от того, как он пытается здесь, на кухне дома в провинции, воплотиться в другого. И в лицах остальных он увидел то же самое; да, они смеялись, шутили и притворялись актерами в той же степени, в какой занимались всем прочим, однако потом на короткий миг Хью почудилось нечто иное: словно на той кухне очутился кто-то еще. Сартр ошибался: ад – это не когда ты навсегда заперт в комнате с этими тремя. Это-то как раз сродни Раю. Ад для Хью – вынести это на люди, играть, демонстрируя всему миру свой страх и стеснительность, запнуться на третьем предложении своей роли, чтобы кто-нибудь закричал: «А ты-то! С чего ты взял, что умеешь играть? Да посмотри на себя!» Кто же он? Тот, кто иногда целыми днями не выходит из дома, мямлит в классе и нормально разговаривает только с сестрой Лавинией? Или тот, кто может, широко улыбаясь, подойти к краю сцены в розоватом свете рампы, расправить плечи и уверенно отыграть реплики, на пару часов превращаясь в соблазнителя, грабителя, спортсмена-спринтера или волшебника? В голове роились здравые советы родителей, крестных отца и матери и всяких там ведущих колонки «житейской мудрости» по поводу желания стать актером; вдобавок ко всему у него самого имелись соображения на этот счет. Вернее, соображение. Состоявшее из одного-единственного слова. «Коротышка».

Тем не менее спустя восемь месяцев, подходя к краю сцены, устроенной в зале, где занимались музыкой и всяким таким, робко и недоверчиво кланяясь после единственного представления, на которое явилось полшколы, он прочел на лицах зрителей не только потрясение, но и облегчение после того, как они были полностью и абсолютно поглощены действом, – и понял: у него получилось. Он играл плохо и сыро, как типичный новичок, и понимал это. Как понимал и то, что Мадж играть не умеет, – открывая рот, она высмеивала саму идею актерской игры, отделяя себя от роли, и это все портило. Алекс тоже не умел, а вот Альберт оказался настолько хорош в крошечной роли демонического Коридорного, что не оценит этого и не станет заниматься актерством. Он знал, что Алекс запомнит этот день по особенной причине. После спектакля Хью обнаружил его за сценой в слезах: Алекс безнадежно оплакивал неразделенную страсть. Мадж поощряла его любовь, подначивала парня, чтобы в итоге отказать с легкой улыбкой. Неужели все затевалось только ради этого? Мысль ужаснула Хью, он разозлился на то, чем больше всего желал заниматься, – и тем не менее был готов проделывать это снова и снова. Лет через десять он станет играть куда лучше и выучится тому, о чем сейчас и не подозревает. Но в тот день, когда он принял решение, его убедили мамины слова.

Когда он вернулся от Мадж, мама была на кухне, резала лук.

– Я всегда плачу от этого, – пояснила она, утирая глаза. – Ничего не случилось, просто лук.

– А где все?

– Наверху или смотрят телевизор. Ты припозднился.

– Мы были у Мадж. Вместо физкультуры.

– Разумно.

– Мам. Мы хотим поставить пьесу.

– Пьесу?

– Она называется «За закрытыми дверями». Сартр. Она об аде, про то, как три человека попадают в ад. Мы сегодня читали ее по ролям и вроде как разыгрывали. Мадж сказала, что, может, мы… Мам. Они все очень-очень хотят.

И тут мама сделала нечто неожиданное. Отложив ножик на разделочную доску, она обернулась к Хью с глазами, полными ненастоящих слез, и обняла его.

– Сын, – сказала она. – Никогда не говори себе: «О, это не важно». Ты сможешь делать все что угодно. Сможешь выйти на сцену хоть в трусах, если тебе этого захочется. Понимаешь?

– Мама…

Хью почти смеялся, но в действительности не на шутку встревожился. Что это? Мама говорит о нем и про него потому, что как никто понимает младшего сына, – или же это слова, которые она хотела бы сказать себе самой?

– Просто не позволяй никому говорить: «Ты не потянешь», – добавила мама и снова принялась резать лук.