актёры, так и не переодевшиеся после генеральной репетиции. В костюмах елизаветинской эпохи, позвякивая бутафорским оружием, порой, не замечая того, окуная длинные перья, свисавшие со шляп и беретов, в бокалы с шампанским и шерри, они бродили между стен, украшенных ветхими театральными афишами, и гул их возбуждённых голосов сливался в нестройный хор.

И Оливии, и Филиппу тотчас вручили по фужеру с золотистым шампанским. Рафаил Смит, так и не снявший длинной ночной сорочки и тёплого колпака, провозгласил, поднимая сверкающий кубок из фольги, чуть помятый после вдохновенного монолога принца датского:

– За Лицедеев Адамсона! За их блистательное будущее! – и прибавил на латыни: – Totus mundus agit histrionem[13]!

Последнюю фразу повторил каждый, даже тот, кто латыни не знал вовсе.

Шампанское бросилось Оливии в голову, бледные ввалившиеся щёки Филиппа порозовели. Триумф витал в воздухе, смешиваясь с запахами артистического фойе, простоявшего запертым множество лет. С фотографий и афиш, развешанных по стенам, на артистов отрешённо взирали египетские жрецы и валькирии, шуты и римские воины, авионеры и миниатюрные танцовщицы в балетных пачках, силачи в полосатом трико, надменные арлекины и меланхоличные пьеро и пьеретты.

Застыв под картонным деревом, увешанным алебастровыми плодами, Марджори Кингсли наблюдала за Эдди Пирсом, изо всех сил делая вид, что увлечена разговором с Лавинией Бекхайм. Та, единственная из всех артистов сменившая сценический костюм на своё обычное платье, счастливо улыбалась и выглядела окрылённой.

– Мисс Бекхайм, – подойдя ближе, Оливия отважилась прервать её, – я восхищена вашей игрой! Мне никогда не доводилось видеть подобное! В вашем исполнении леди Ма…

Горячая ладошка Эффи Крамбл вдруг замкнула ей уста. Все, кто стоял рядом, умолкли, а лицо Лавинии Бекхайм так сильно побледнело, что грим приобрёл серый оттенок.

– Никогда, никогда не произносите название той самой пьесы в стенах театра! – с суеверным ужасом заклинала её Эффи. – Это может навлечь страшную беду на актрису, играющую ту самую роль, и на всю труппу тоже.

Оливия, решившая было, что это розыгрыш, взглянула на присутствующих – у артистов на лицах был написан непритворный ужас и облегчение людей, избежавших катастрофы в последний момент. Лавиния Бекхайм совершенно неподобающим для благовоспитанной леди образом залпом прикончила шерри и сразу же протянула бокал за новой порцией.

* * *

В гримёрку Имоджен Прайс не проникал ни единый звук. За окном уже сгустились декабрьские сумерки, но она предпочла наблюдать, как они вползают в её убежище, и не стала разгонять их ярким светом верхних ламп.

Горел только маленький настольный светильник с абажуром из цветных стёклышек. Отбрасывал витражные блики на столешницу, перекликался с искрами, сиявшими на ромбовидных гранях бокала с тёмным бренди.

Это был особенный момент. Все, кого она сегодня играла, так никуда и не исчезли. Их тени дрожали в углах гримёрки, окутывали её лёгким дыханием и шелестом одежд. Имоджен отпила из бокала и прерывисто вздохнула. Вытянула ноги в тёмных чулках и чёрных бархатных туфлях с пряжками, съехала в кресле без подлокотников так низко, как могла, чтобы подбородок уткнулся в грудь, и вольно раскинула руки. Спина, наконец, расслабилась, и напряжение потихоньку стало уходить.

Когда раздался стук в дверь, она резко выпрямилась. Неужели? Он всё же решил прийти к ней?

Надежда на её лице быстро сменилась разочарованием – в гримёрку вошла его сестра. Оживлённая, вся сияющая, она напомнила ей Филиппа, каким он бывал с нею раньше, до того разговора.

– Что вам нужно? – не скрывая усталости и досады, спросила Имоджен.

– Мисс Прайс, я на минутку, – Оливия поняла, что ей не рады. – Хотела поздравить вас с успехом. Никто, никогда, ни в одном театре…

– Так значит, вам понравилось? – без особого любопытства поинтересовалась Имоджен, но голос её всё же потеплел. – Я очень рада. Это по-настоящему хорошая пьеса, было бы обидно её загубить. Садитесь, – она без церемоний спихнула пучеглазого медведя и придвинула освободившийся стул ближе к гостье.

Оливия присела на край, спросила как бы между прочим:

– Как его зовут? Это мальчик, да?

Имоджен даже бровью не повела.

– Ричард. Ему шесть. Он воспитывается в Йоркшире, в семье моей давней знакомой, покинувшей сцену.

– Ричард, – повторила Оливия и кивнула.

– В честь Ричарда Бёрбеджа, – пояснила Имоджен, улыбаясь. – Он был ближайшим другом Барда и первым в истории сыграл Гамлета. – Помолчав, она с вялым любопытством спросила: – Как думаете, Филипп когда-нибудь простит мне мою ложь?

Оливия неопределённо пожала плечами, не желая причинять боль или давать надежду.

– Но узнали-то вы от него?

– Нет, Филипп ничего мне не рассказывал.

– Тогда кто вам… – Имоджен осеклась и вдруг хрипло расхохоталась: – Ну конечно! Как же я могла забыть! И как вы додумались до этого?

– Сладости. Скандал из-за игрушки, брошенной на сцену. Посылка с детскими вещами, – меланхолично объяснила Оливия.

Имоджен Прайс опять рассмеялась, а потом со страстью, с гневливой усладой, словно ещё не вышла из образа, свистящим шёпотом доверительно призналась:

– Филиппу сказала Люсиль, больше некому! Эта дрянь постоянно вынюхивала, высматривала, чем поживиться и кому как напакостить! О, это была поистине жуткая женщина! – Имоджен воздела руки и закатила глаза. – Если бы вы только её видели!.. Насквозь лживая, порочная. Сказать по совести, я прямо жалею, что собственными руками не удавила эту маленькую…

В дверь постучали. Не дожидаясь ответа, она распахнулась, и в гримёрку вошёл взволнованный Гумберт Пропп. Он торжественно держал в руках букет нежнейших кремовых лилий, и на лице его застыло выражение беспримерной глупости, свойственное лишь новорождённым телятам и очень влюблённым мужчинам.

* * *

– Ну, конечно же, в Аделфи! – вскричал Арчибальд Баррингтон, и усы его воинственно встопорщились. – Неужели я позволю себе пригласить вас, очаровательная мисс Адамсон, в какую-то забегаловку?! Тем более в такой триумфальный день, как сегодня! Нет, только Аделфи, только самое лучшее шампанское и самые лучшие устрицы!

Всю дорогу до Аделфи-бара, которую они проделали в такси, Оливию грызла совесть, ведь она точно знала, что Лавиния Бекхайм сейчас горестно вздыхает и терзается догадками, почему в этот знаменательный для всей труппы вечер Арчи не с ней и остальными. Однако в её случае цель оправдывала сомнительные средства.

Не делая попыток пошло ухлёстывать за ней, он, хоть и со старомодной галантностью, всё же по привычке касался то её локтя, то тыльной стороны ладони. Его бархатный баритон очаровывал, какие бы банальности он не изрекал, влажный блеск тёмных глаз в полумраке автомобиля и острые запахи плиточного табака и французской воды, впитавшиеся в воротник его пальто, будоражили.

Он знал, как увлечь, знал, как рассмешить. В баре, шагая по узкому проходу к лучшему столику, который был