оружия, то на долю Арчи достались лучшие комедийные и драматические роли – сэр Джон Фальстаф, шут Фесте из «Двенадцатой ночи», пройдоха Слай и король Лир.

Он покорил публику (правда, не слишком многочисленную – только работники сцены и незанятые в пьесе члены труппы) и своим мягким бархатным тембром, и подчёркнутой доверительностью, с которой обращался к зрителям. Однако Оливия отметила про себя, что если в ролях комических персонажей Арчи был блистателен, то драма в его исполнении казалась пресноватой. Монолог Лира, например, явно требовал большей эмоциональности, и дело было не в трактовке образа.

Эдди Пирс и Джонни Кёртис появились на сцене лишь однажды – в сценке, где Ромео и Меркуцио дурачатся на главной площади Вероны. Лёгкий искромётный диалог молодых людей не позволял заметить недостатков их игры, а они, надо признать, имели место. Голос Эдди срывался, он торопился, не держал темп, и сама его манера вести роль отдавала некоторой маскарадностью. Ромео из него получился неважный, хоть костюм и грим и превращали его в белокурого ангела.

На удивление, Джонни оказался куда как лучше. Стремясь подчеркнуть комедийную трактовку роли, он снял свою неизменную шляпу и от этого образ Меркуцио стал ещё резче, ещё гротескнее. Оттопыренные почти что перпендикулярно голове уши Джонни розовели в лучах софитов, время от времени он прикладывал раскрытую ладонь то к одному уху, то к другому, отчего каждая его реплика становилась ещё комичнее. Он безбожно «заигрывал» Эдди Пирса, который к окончанию сценки совсем потерялся и выглядел растерянно и жалко. Хороши были только сцены шуточного боя на шпагах – чёткие движения, бескровный танец двух разминающихся в своё удовольствие юнцов.

Игра Лавинии Бекхайм заставила Оливию стиснуть ладони и замереть. Роль леди Макбет, казалось, была создана для неё, и стареющая оперная дива преобразилась – такой шотландской королеве никто бы не сумел противостоять. Вкладывая в руки супруга оружие, разжигая его честолюбие, словно похоть, актриса с трагичностью, граничившей с безумием, восхваляла убийство и выгоды, что способно оно принести. Казалось, что голос её, когда-то достойный аплодисментов самой взыскательной публики, вернулся, и она наслаждалась его силой и властью, которую он дарил ей над людскими сердцами.

Ангажировали и почтенную ослицу Дженни – она участвовала в сценке путешествия Катарины и Петруччо и сыграла весьма убедительно.

Больше всех ролей было, разумеется, у Имоджен Прайс. Грамотное распределение сценического времени позволяло ей менять костюмы и вносить изменения в грим. Величественная королева фей Титания, озорная Виола, Клеопатра, погибающая от укуса ядовитой змеи, Розалинда, переодетая мужчиной – Имоджен продемонстрировала широчайший актёрский диапазон. Её игра была обманчиво безыскусной, но она оживляла каждую реплику персонажа, используя все средства, подвластные актрисе, и эти ухищрения, невидимые для непрофессионала, заставляли внимать ей, не опуская взгляда.

Вершиной пьесы и заключающей спектакль сценой был монолог Гамлета. Голосом удивительно звучным для её субтильного сложения, Имоджен, одетая в костюм юноши, читала монолог принца датского, покачиваясь на самом краю просцениума. Неистовство метафор и вся страсть шекспировской поэзии звучали до странности обыденно – никакой карикатурности, ничего от буффонады. Пятистопный ямб в её исполнении потерял свою тяжеловесность – но остался ритм.

В такт биению пульса, с каждым вдохом и выдохом она проживала на сцене момент, ставший поворотной точкой в судьбе персонажа, и происходило это так естественно, что Оливия на несколько мгновений будто покинула действительность – исчезли столетия, разделяющие её и Великого Барда, растворилось в этой же магической дымке и осознание, что истерзанного, умирающего от яда и жестоких ран Гамлета никогда не существовало. Вот же он – стоит перед ней! В глазах его – предсмертный страх и решимость воина, в руках – обагрённая алой кровью рапира. Душевная боль заставляет его губы кривиться – кругом предательство и злобное коварство, но месть свершилась – и виновные мертвы.

И так сильна была иллюзия, так велика прореха в окружающей реальности, что Оливию захватили совершенно несвойственные ей мысли: кому же снимся мы сами? Кто наблюдает в своих сновидениях наши сражения – и поражения, и победы? Не растаем ли и мы в дымке сна, когда Великий Спящий проснётся?

Ей вдруг пригрезилось, что в театре пошёл дождь – воротничок блузки влажно прилип к шее, кожу на щеках стянуло от солёной влаги. За спиной послышался трубный звук, скорее приличествующий слонам, чем людям – Мамаша Бенни, сморкаясь в огромный клетчатый платок, в истинно шекспировской манере сочетать великое и низменное, расчувствовалась, ничуть того не стыдясь, и сморкалась так громко, что ослица Дженни за кулисами всякий раз нервно прядала ушами.

Глава двенадцатая, в которой «Лицедеи Адамсона» предвкушают успех, а Оливия продолжает вести расследование, прерываясь лишь на устрицы и шампанское

Филипп ждал сестру на лестнице, ведущей к артистическим гримёрным. Он был напряжён, его осунувшееся лицо казалось смертельно уставшим.

– Ну? Что ты думаешь? – он не вынул рук из карманов, так и стоял, ссутулившись, на верхней ступеньке, нависая над сестрой, и явно не собирался пропускать её, пока она не скажет, что думает о пьесе.

Пауза затянулась, и Оливия нарушила её с нервным смешком:

– Знаешь, меня как будто почтовый фургон переехал. Не могу собрать себя воедино. Это было… Я никогда не видела, чтобы актёры так играли Шекспира. И ты был абсолютно прав: Имоджен – сокровище. Она делает на сцене что-то невероятное. Я думала, у меня сердце лопнет. И Лавиния… И Мардж Кингсли… И даже Эффи. И ты, Филипп – все вы создали нечто невероятное. И я уверена, публика непременно оценит пьесу по достоинству! Иначе и быть не может!

Лицо Филиппа наконец-то расслабилось. По-детски восторженно он обхватил сестру за плечи и, мимолётно прижав её к груди, отпустил и издал долгий вздох облегчения.

– Если бы ты знала, сколько… Но пойдём же скорее к остальным!

Взяв сестру за руку, он провёл её необычным путём – они миновали один поворот, затем второй, потом поднялись по деревянной лесенке и оказались в другом крыле. Оливия, покорно следуя за братом, поразилась тому, насколько же театр «Эксельсиор» огромен, хотя снаружи здание выглядит довольно скромно.

– Жаль было отвлекать людей от работы над декорациями, но я подумал, что неплохо было бы иметь дополнительное помещение, где артисты могут репетировать. И, представляешь, оказалось, что тут есть артистическое фойе. Правда пришлось вынести оттуда кучу старого хлама, – Филипп остановился у двустворчатых резных дверей и распахнул их перед сестрой.

Просторная комната с высоким потолком и двумя эдвардианскими каминами, облицованными мрамором, по-прежнему выглядела захламлённой. Её наполняли