Мама. Безусловно права.

Олимпиада Васильевна. Володе привет от меня. Не забудьте. Он золотой человек. Мне ваша семья очень нравится.

Мама. Это правда. Семья у нас хоть куда! Продать нечего…

Олимпиада Васильевна. Нет, вы это напрасно…

Мама. Пусть будет напрасно. А что Гоша? Что он не зашел? Мне ваш Гоша нравится. Он такой энергичный!

Олимпиада Васильевна. Наболтал он тогда. Он всегда так, болтает, болтает, потом говорит: «И зачем я тогда болтал?»

Мама. Чего болтал?..

Олимпиада Васильевна. По-вашему, он ничего не болтал? (Смеется.) Вот видите, а он переживал.

Мама. Что вы, Олимпиада Васильевна! Я просто вас не пойму. Вы меня расстраиваете…

Олимпиада Васильевна. Зачем вам-то расстраиваться? Мне нужно расстраиваться. А вам нечего расстраиваться. Не забудьте привет Володе. Я очень прошу, не забудьте. И не расстраивайтесь…

Мама. А вам-то чего расстраиваться, Олимпиада Васильевна?

Олимпиада Васильевна (задумчиво). Когда началась война, мой Гоша отправил все вещи, всю мебель куда-то родным. Он боялся налетов. А вышло наоборот. Все вещи его там сгорели. Все шкафы разбомбили…

Мама. Какая досада!

Олимпиада Васильевна. Я не за вещи расстраиваюсь. Что мне вещи! Я за Гошу расстраиваюсь. Ну что за человек!

Мама. Он просто ошибся…

Олимпиада Васильевна. Ошибся? Ах он ошибся!

Она надевает перчатки.

– До свидания, Валентина Николаевна, – говорит она. – До свидания, дети. Привет от меня Володе.

Мы стояли на углу улицы. Дядя Гоша хлопал меня по плечу.

– Вот так встреча! Давно не видать! Ты, Петро, не сердись, небось сердишься? Ты приходи. Я конфет дам.

– Я не сержусь, – говорю, – а конфет не хочу.

– Ну и не сердись. Мал еще сердиться. А я скоро, брат, катану!

– Как катанете?

– Не как, а куда. В бой, конечно, куда же еще! В бой пора, в бой! Ну как отец? Все воюет? Он боевой человек, боевой. Вояка! Ты письма-то пишешь отцу? Ты пиши ему письма. Отец ведь. Скажи: так, мол, и так, встретил Гошу… А мать как? Ничего, жива? М-да… Вот такие дела, а я скоро отправлюсь… Мы ведь с тобой мужчины. Защита отечества есть что? Есть священный долг. Не так ли? Мы понимать должны. А разве мы не понимаем? Мы все понимаем. И то, что отступают наши. И то, что германец давит. Когда я плавал на голубке «Куин Мери»…

– Вы рассказывали, – говорю.

– Неужели рассказывал? Значит, запамятовал. Так вот. Долг есть долг. Мы должны выполнять свой долг. В бытность свою моряком помню случай… лианы, магнолии… то есть мы, значит, крепко застряли…

– Где застряли?

– Известно где, на мели – где же можно застрять! – и ни с места. Тогда капитан говорит (старый волк был!): «Всю команду на мель!» – говорит. Ну, мы все вышли на мель. И стоим на мели. Все по горло в воде. А нужно сказать, вода – лед. «Толкать корабль!» – кричит капитан. И представь себе, парень, мы взялись и поднажали как следует, и наш корабль пошел… Сила, брат, коллектива! А если мы будем сидеть сложа руки, что будет? Что будет тогда, мой друг? Тем более если война. И защита отечества?

Все время он хлопал меня по плечу. Мне больно стало. Хлопает, хлопает.

– Неправда, – говорю, – что большой корабль с мели столкнули. Разве такое может быть?

– Я разве сказал, что большой корабль? Кто сказал, что большой корабль? Корабль был небольшой, но порядочный. Ты мне что, не веришь? Мал еще старшим не верить!

Я молчал.

– А у меня, брат, несчастье, – сказал вдруг он. – У меня большое несчастье.

– Слышал я про ваше несчастье.

– Ты слышал? Где ты слышал?

– Слышал, и все.

– Где ты мог слышать?

У него был испуганный вид.

– Все говорят, – соврал я.

– Не может быть!

Он сильно расстроился. Стал печальный. Мне его жалко стало.

– Никто не говорит, это я так.

Он на меня покосился и говорит:

– Как тебе не стыдно! Дурацкая привычка!

Мне не было стыдно. Но я молчал. Я думал, если я буду молчать, он скорее кончит рассказывать. Я мог и так уйти, но как-никак он разговаривал.

– М-да… – сказал он, задумавшись. Потом вдруг махнул рукой: – Ну, беги домой…

Там в зале стоит наша елка – большущая, яркая. Занятий сегодня не было. Вечером праздник – большой карнавал. У кого есть костюмы – наденут костюмы. У кого нет – так придут. Я люблю карнавал. Все вокруг ходят в масках, интересно! Только жалко, редко бывает. Целый год ждать приходится.

Когда мы выходили из класса, Пал Палыч меня подозвал и сказал:

– У тебя, Петя, есть костюм?

– Нет, – говорю, – у меня нет костюма.

– Школа тебе даст костюм. Я там сейчас смотрел, есть чудесный костюм.

Я обрадовался! Еще бы! Мне школа даст костюм, и я приду в костюме!

– А какой, – говорю, – костюм?

– Костюм замечательный, – говорит Пал Палыч, – настоящего клоуна. И жабо, и все такое.

– Какое жабо? – говорю.

– Ах, ты не знаешь, что значит жабо! Это, Петя, такой воротник, как у клоунов, да ты сейчас увидишь…

– Ой, – говорю, – я хочу жабо!

– Ну и чудесно! Пошли за мной.

Мы прошли с ним в кладовую. Пал Палыч выбрал костюм – вот это был костюм! Первым делом – колпак, весь в серебряных звездах. Вторым делом – штаны, не какие-нибудь штаны, а в клетку, как будто бы шахматы. И еще куртка в красных кругах. И жабо. У меня прямо дух захватило, когда я жабо увидел. Вот это я понимаю – жабо! Хоть сейчас прямо в цирк выступать. Я цирк люблю. Люблю циркачей и военных! Трудно сказать, кого больше. Но циркачей я люблю, точно. Когда вырасту, в цирк пойду, буду работать там клоуном. Буду знаменитый клоун. Как наш знаменитый Горхмаз. Правда, он не совсем знаменитый. Ему весь цирк хлопает…

– Ну как? Не велик? – говорит Пал Палыч.

– Что вы, – говорю, – как раз! – Я испугался, вдруг он мне будет велик и мне не дадут его.

– Ну, я очень рад. Забирай свой костюм. Ты знаешь, когда начало?

Конечно, я знал, когда начало. Как можно не знать!

Я забыл сказать спасибо.

Когда я надел дома этот костюм, и жабо, и колпак и стал смотреть в зеркало, я стал строить рожи, кривляться и все смотрел и смотрел на себя, удивляясь все больше, какие замечательные бывают на свете костюмы!