– Уйди отсюда! – кричу я.

– Мне интересно! Мне интересно! – кричит Боба.

Я с трудом тащу Бобу домой. Он, как всегда, упирается.

– И я тоже, – кричит он, – хочу тушить бомбы!

Мама еще у Фатьмы Ханум. На крышу уж мне все равно не уйти, Боба следом увяжется. Мы раздеваемся. Ложимся спать.

Я вижу во сне старика Ливерпуля.

…Он стоит одиноко на крыше. А вокруг страшилища. Они хотят съесть Ливерпуля. Самые неразвитые существа на Земле.

Старик Ливерпуль берет клещи.

– Я суровый человек! – говорит Ливерпуль.

А страшилища наступают.

– Убирайтесь домой! – говорит Ливерпуль.

Он кидается с клещами на страшилищ. Но страшилищ много. Они ползут к Ливерпулю. Куда ни глянь – всюду страшилища.

Я бегу на подмогу. Хватаю ящик с песком. И кидаю в глаза страшилищ. Страшилища ослеплены. Теперь мы победим. Вперед! Ура! Ливерпуль ловит клещами страшилищ – раз-два! – и прямо в бочку с водой! Я ему помогаю лопатой.

– Вот так! – кричу я. – Вот так! Вот тебе! Вот тебе! Всех страшилищ в бочку с водой!..

– Просто удивительно, – говорит мама, – нам нечего продать! Как можно было так жить! Вот сейчас эта война, а нам нечего даже продать! У каждой порядочной семьи, на случай войны или там на другой худой случай, безусловно, всегда что-нибудь есть продать. А нам – ну просто нечего, разве только рояль и ноты… Все кругом дорожает, а деньги где взять? Ваш отец виноват, безалаберный был человек, жить не умел! У Рзаевых сервизы, они могут их продать. А чего только нет у Добрушкиных! У всех есть что продать! Володя не мог жить, как живут умные люди. У каждой уважающей себя семьи есть что продать на случай войны или на другой худой случай…

Я все время хочу обедать. Все время мне хочется есть. Я съел бы сейчас не только борщ. Не только суп и котлеты. Я съел бы большой кусок хлеба.

Хлеб можно купить на базаре. Он очень дорого стоит. Мой брат Боба плачет, когда хлеба нет, – тогда мы идем на толкучку.

Пыль там всегда столбом, и солнце печет, и галдеж – просто жуть! Мы с мамой расстилаем коврик, на коврик кладем наши ноты (папины ноты), и мама кричит:

– Бетховен! Бах! Моцарт!

Втроем мы сидим на коврике.

– Клементи! Клементи! – ору я.

Я теперь не играю Клементи. Я теперь вообще ничего не играю. Когда папа уехал, я, правда, играл, но все меньше и меньше. Мама, правда, ругала меня, а потом перестала. Она просто устала меня ругать. Мама хочет продать рояль, а раз так, то зачем ноты? Все равно мама продаст рояль.

– Бетховен! Бах! Моцарт!

Толкотня-то какая! Мы, правда, неплохо устроились. Мы пришли рано. Расстелили свой коврик. Все, кто рано пришел, расстелили здесь коврики. Часто коврик наш топчут ногами. Тогда я кричу:

– Осторожно!

Но в общем-то мы хорошо устроились. Попробуй-ка проходи целый день!

– Клементи! Клементи!

– Сахар! Сахар!

– Кофточки! Кофточки!

– Пирожки! Пирожки!

– Бетховен! Бах! Моцарт!

– Американские штаны! Чистейшие американские штаны из английского материала!

– Не рваная, не новая, отличная рубашка!

– Сто отдашь – пятьсот выиграешь!

– Купите! Купите! Купите!

– Клементи! Клементи! Клементи!

– Бетховен! Бах! Моцарт!

Когда хлеба нет, я не плачу. Вернется мой папа, он мне привезет много хлеба. И мандарины, большие, оранжевые мандарины…

Моя мама теперь курьер. Я помогаю маме. Мы вместе с мамой разносим бумажки, разные документы. Боба сидит с Фатьмой Ханум. Целый день разносим бумажки, сдаем почту, ходим по учреждениям. А в воскресенье идем на толкучку. Там мы продаем наши ноты. У мамы замечательная работа. На работе дают обеды. Можно брать сколько хочешь супов. Мы взяли двенадцать супов! Целая огромная кастрюлька. Мы несем кастрюльку и радуемся. Слышно, как булькает суп с лапшой. Мы сольем жидкость и вынем лапшу, а из лапши спечем пышки. Пышек выйдет, наверно, немало. Как-никак – двенадцать супов! Порядочно. Каждому по три пышки. Или же по четыре. По скольку же выйдет пышек?

– Не плескай, – говорит мама, – будь осторожен!

– Дорогу! – кричу я. – Дорогу!

Никто не знает, что мы несем. Все думают, простой обед. А это двенадцать супов! Видел бы нас сейчас папа. «Вот молодцы, – сказал бы он. – Столько супа! Неси, Петя, не выплескай, ну, молодчага, Петя. Я вижу, ты мальчик хороший. Ты помогаешь маме. Ты молодчага, Петя!»

Мы подходим к нашему дому.

Нас ждет Олимпиада Васильевна.

– Здравствуйте, – говорим мы.

– Здравствуйте, – говорит Олимпиада Васильевна. Мы проходим в комнату.

– Вот тут, – говорит Олимпиада Васильевна, – я принесла ребятам…

Мы смотрим на сверток в ее руках.

– Что это? – спрашивает мама.

– Тут две буханки… вот пусть ребята возьмут… это хлеб…

– Две буханки, – говорит мама, – так много… так дорого стоят…

Мы с Бобой берем по буханке.

– Я вам еще принесу, – говорит Олимпиада Васильевна.

Мама. Ну как там Гоша?

Олимпиада Васильевна. Вы скажите мне, как Володя…

Мама. Опять не пишет…

Олимпиада Васильевна. Ну ничего, напишет.

Мама. Беспокоюсь я.

Олимпиада Васильевна. Ну, это вы зря.

Мама. Да вот только несчастье у нас. Мы ноты продали. Свои и чужие. Были ноты Добрушкиной… вы не знаете эту Добрушкину… Она в суд подать хочет… «Отдайте, – кричит, – мои ноты! Где мои ноты?» А я их продала случайно…

Олимпиада Васильевна. Я одолжу вам денег. Вы ей отдайте, и все…

Мама. Вот спасибо! Но я не могу вернуть скоро… Если вашему сыну, Олимпиада Васильевна, нужно заниматься, пусть он приходит, я кое-что покажу ему, я ведь тоже училась, хотя консерватории не оканчивала…

Олимпиада Васильевна. Спасибо, Валентина Николаевна, он у нас бросил музыку. Не любит он музыку… А вернете потом. Вот приедет Володя…

Мама. Ой, только бы он вернулся… Мой Петя тоже не любит музыку. Они все не любят. У них нечего спрашивать, нужно учить. А то потом скажет: «Я был тогда ребенком, я не понимал, нужно было меня заставлять». Сейчас-то война, не до музыки…

Олимпиада Васильевна. Может, вы и правы.