на лланурском, но я улавливала общий смысл. В нашем детском приюте его, конечно, не изучали, как делали, например, в других заведениях, а в школе Естествознания не вводили обязательным уроком, поскольку одногруппники и так могли свободно на нем изъясняться. Я осваивала азы по самоучителю уже взрослой. Многие слова казались знакомыми, а сам язык давался несложно.

Мальчишка честно пытался удержать все свитки в футлярах, но тощие ручки не справились, и тубы рассыпались по земле, а с некоторых слетели крышки. Господин цветисто выругался, а несчастный помощник кинулся собирать рассыпанное. Осознав, что это мой шанс заработать монетку, я соскочила со скамьи и бросилась помогать парнишке.

– Эйни ра мель, – сквозь зубы пробормотал мальчишка, злобно сверкнув на меня глазами и предпринимая героические попытки самостоятельно собрать уроненное.

На кенигхэмском это прозвучало бы как «вали отсюда», с тем намеком, что иначе ведь намнут бока. Однако к угрозам я была морально устойчива и продолжала как ни в чем не бывало. Подобрав несколько туб, я направилась прямиком к господину. Мальчишка стерпеть подобной наглости не смог. Он тоже подхватил что смог собрать и ринулся вперед меня, сильно толкнув плечом. Меня повело в сторону, и я уронила часть груза, а у парня от толчка из неплотно закрытых туб, перевернутых к земле, выскочили свернутые пергаменты. Один угодил прямиком в грязную лужу.

– Ах, что ты делаешь, проклятый! – мужчина взвыл так, что на нас обернулись остальные торговцы и немногочисленные посетители этой части рынка. – Да ты вздумал меня погубить, монстрово отродье!

Затем последовал поток ругательств, которые мне не удалось перевести. Человек же накинулся на мальчишку, колотя того от души чем под руку подвернется. Я отступила от изворачивающегося ужом парня и от взбешенного мужчины, аккуратно пристроила на земле тубы и собрала рассыпавшиеся листы, а затем подняла из лужи пергамент. Линии, выполненные тушью, до этого момента лишь начавшие расплываться, потекли вниз, полностью смазавшись и изменив до неузнаваемости внешний вид рисунка. Чертеж некоего здания теперь напоминал большое расплывчатое пятно.

Мальчишка-помощник уже мчался прочь, сверкая пятками, а поколотивший его человек вцепился в волосы, с ужасом глядя на потемневший пергамент.

– Все пропало! Эскиз великого Хаби утрачен. Пропал! Потерян! Безвозвратно потерян!

– А запасного нет? – отведя руку подальше, я наблюдала за стекавшими каплями.

Мужчина резко замолчал и прищурился. Я подумала, что он попросту не понял меня из-за акцента.

– Запасного? Запасного? Ты ничего не понимаешь, торина![18] Он никогда не создавал копий! Только оригиналы! Только в единственном экземпляре! И я купил сегодня тубы и извлек эти драгоценные листы из-под самого сердца, чтобы донести их до мамари[19]. Горе нам всем! Всем его потомкам. Ничто не восполнит утраты, пусть даже это одно лишь здание. Ничто не повторит уникальности его гения, не воспроизведет все неповторимые детали на фасаде…

– Я могу нарисовать это здание, – уловив общий смысл фразы, вмешалась я в стенания мужчины.

– Ты что? – Он рассмеялся. Истерика сменила полюс, и теперь мужчина просто не знал удержу и хохотал до слез. Только когда он немного успокоился, я повторила:

– Могу в точности воспроизвести это здание. Я запомнила. Дайте только тушь и пергамент.

– Смеешься надо мной? – кажется, он снова начал злиться и подступил ближе, багровея лицом. – Издеваешься над горем, торина!

Я не стала пятиться или отступать, а присела на корточки, подняла с земли тонкую палочку и повела ею по уже испачканному пергаменту, создавая то толстые, то тонкие линии, периодически обмакивая кончик в грязь, словно в чернила. Линии, конечно, тоже начинали расплываться, но рисунок четко повторял предыдущий.

Господин давно уже замолчал, пораженно замерев надо мной. А когда я подняла глаза, ухватил меня за перепачканную руку и вздернул на ноги.

– Ты пойдешь со мной, девушка!

Интересный это был город. Такой шумный днем, ночью он смолкал. Говорят, во время войны именно маленькие поселения на границе с Кенигхэмом стали развиваться. Сюда хлынул поток переселенцев с центральных районов. А когда война дошла до этого края страны, многие устремились к соседям. Не всем удавалось перейти природный рубеж, где обитали монстры.

Теперь город жил спокойно, давно восстановившись после перенесенных бед. Господин Махад, работавший в архитектурном обществе, взял меня в помощницы. У него была своя квартира над маленькой реставрационной мастерской с выходом на крышу и не было семьи. Мне, кажется, везло на встречи и совместную работу с поистине увлеченными собственным делом людьми. Именно они выручали меня в сложные периоды жизни: сперва Нейтон, теперь Махад. Я поселилась в маленьком флигеле на крыше, где прежде стояли горшки, а еще множество ржавых инструментов. Сюда втиснулась кушетка, на которой можно было разместиться только на боку и поджав колени, но я не жаловалась. Все же не на улице искать кусок хлеба каждый день, да и работа не самая сложная. Я снимала копии со старых чертежей и рисунков, что хранились в закромах архитектурного общества в единственном экземпляре. Перерисовывала их на новые листы, которые затем отправлялись в библиотеку общества, а оригиналы возвращались в хранилище.

Не знаю, сколько точно прошло времени с моего появления у Махада, но я пообвыклась и даже выработала собственный ежедневный ритуал. Обычно в сумерках мы возвращались в квартирку, ужинали в небольшом кафе неподалеку и расходились до утра. Махад говорил, что пока я поработаю помощницей, а затем, вероятно, переведут на лучшее место, тогда я смогу переехать. Относился он ко мне настороженно, как к чужеземке, и пока ключи от квартиры не доверял. Однако работу я выполняла хорошо, была достаточно молчалива, чтобы не беспокоить по пустякам, не появлялась в холостяцкой берлоге не ко времени, если вдруг к Махаду приходила гостья. В целом удачно сливалась с обстановкой, потому совершенно не раздражала и удостоилась даже того, что мужчина задумался над оформлением официальных бумаг для меня. И это было лучшей чертой нового работодателя – он не выспрашивал, как я очутилась в их городе, и не интересовался моим прошлым. В подобных городках вообще так часто менялись люди, что коренные жители знали друг друга в лицо, а остальных запоминать и не стремились.

По вечерам я любила пройтись по городу, освещенному уютными огнями. Многие из горожан гуляли в это время, а на улицах ставили круглые столики и стулья со спинками, чтобы пары с удобством разместились и поужинали в приятной атмосфере ночной прохлады.

Гуляла я всегда долго, до момента, пока не начинали гасить фонари. Прогулки помогали устать, чтобы после суметь уснуть. И дело было не в неудобстве жилища,