Монах постоял некоторое время на дороге, не решаясь тронуться ни в одну, ни в другую сторону.

«И что я, интересно, стою здесь? Можно подумать, у меня есть хотя бы один шанс из миллиона сбежать от ордена и затеряться в толпе! Единственный в мире незаметный монах!» – Листопад плюнул в сердцах в пыль себе под ноги и повернул обратно в деревню.

Снова всплыл в памяти образ его первого учителя, и Листопад сокрушенно покачал головой:

«Значит, берегини – это мошенницы, играющие на религиозных чувствах, по иерархии располагающиеся где-то между знахарками и повитухами, да? Так, кажется? – Он сам не заметил, как сделал паузу, перестраивая свои мысли интонационно под Севера. – Обычные люди! Просто совершенно обычные. А сон подворовывают только потому, что нечисты на руку! И ничего от них не зависит, и ничего они не меняют. Какой же все-таки твердолобый идиот этот монах Север!»

Чем ближе становилась околица, тем сильнее оказывались тени терзающих его тревог. Все помыслы вновь возвращались к берегиням.

«Если она жива, значит, похороны были инсценировкой. Для чего им было это нужно? Дискредитировать меня? Бред. Но, позвольте… – Тут он снова остановился. – А как же вспышка света над деревней? Это инсценировать уж никак не получилось бы! Кем надо быть, чтобы заставить монаха увидеть тень псевдосмерти? Точно не берегиней! А если умерла не она, тогда чью смерть я видел?»

Проходившая мимо него крестьянская семья громко поздоровалась многоголосным приветствием:

– Здоровья вам, монаше Листопад!

На спинах у всех были вязанки с хворостом. У мужчин, которые, воспользовавшись заминкой для передышки, сняли с плеч огромные вязанки с торчащими в разные стороны сучками. У женщин вязанки поменьше, и совсем маленькие, скорее ради забавы собранные, чем ради дров, детские вязаночки. Мужчины все как один поснимали шапки, бабы поклонились в пояс, а ребенку, уставившемуся с открытым ртом прямо под капюшон монаху, отвесили для острастки подзатыльник.

Монах кивнул в ответ, неразборчиво пробормотав приветствие.

Мужчины переглянулись. Потом старший, откашлявшись, все еще комкая в руках шапку, спросил:

– Все ли ладно у вас, монаше? Есть ли нужда в нашей помощи?

Листопад окинул взглядом процессию с хворостом. Подозревать их в хитрых интригах никак не получалось.

«Если бы Ильсе не отошла в мир иной, разве стали бы они у меня искать помощи при болезни? Нет, это же очевидно». – Вслух он произнес, еще раз вежливо склонившись:

– Благодарствую, но боюсь, помощь сию человек мне оказать не в силах.

У говорившего мужчины округлились глаза. Стараясь не подать вида, что испугался, он поклонился и произнес:

– Извиняйте тогда, монаше. Мы только то, что в человеческих силах, можем. Тут уж, если что, всегда поспособствуем.

– До свиданья, монаше Листопад, – снова раздался нестройный хор голосов.

Все поклонились, мужчины надели шапки и с утробным «ххее…» вновь водрузили на себя поклажу.

Листопад слышал еще некоторое время, как они переговариваются между собой.

– Добрая семья, ладная, а лошадью разжиться не можем, и что так у нас? Людей стыдно… были бы на лошади да с подводой – вон, монаха подвезли бы до дому. Уважение выказали бы… – Больше сам с собой, чем с кем-то из родичей рассуждал старший из мужчин. Поклажа гнула его к земле, заставляя вспомнить о немолодом уже возрасте. Удрученно наклонялась голова и предательски сползала на глаза шапка, закрывающая дорогу. – А то идем, как голодранцы…

– Не бухти, Виенль Марр, все потихоньку бывает. Вот потихоньку и лошадку прикупим, – отвечал ему брат.

– И то верно, не болтал бы, что зря жалиться-то? Все нормально ведь у нас, окромя лошади. А то идешь, под нос себе талдычишь… Вон задыхаешься уже, а путь еще не осилен, – вторила Виенль Маррова жена. – Гляди, свалишься.

– Так я ж не про то, что плохо нам, трудно. Я про уважение… Уважить надо было монаха-то. Лекарь – это не просто кто-то…

– Так уважили, – откликнулась невестка. – Свыше возможности уважить не получится. Разве что на тебя его посадить и до его дома вскачь гнать! А как еще? Что зря бухтеть-то?

– А он нас тоже уважил, – вдруг встрял в разговор получивший до этого подзатыльник мальчонка. – Он нам тоже поклонился, несмотря на то, что мы супротив него голодранцы.

– Да не голодранцы мы! – От возмущения у старшего из братьев топорщатся усы.

– Ох, руки у меня заняты, а то бы и я тебя сейчас уважила! Да еще как, – одергивает сына мать. – Ты смотри, нашел манеру – во взрослые разговоры влезать.

– А чё влезать-то? Дядька говорит, лошадь надо, вы все тоже говорите, что надо. Это, что ли, разговор взрослый?

– Помолчал бы, – пытается урезонить тетка, а сама испуганно показывает ребенку взглядом на покрасневшего от злости мужа. – Вот бросит дядька вязанку и уши-то тебе пообрывает!

– Не твоего ума дело, – зыркает на племянника из-под шапки возмущенный Виенль Марр и, уже обращаясь к брату, добавляет: – Вот воспитываем их, учим, и что? Вот про то я и говорю – уважения мало! А ты прицепился – лошадь да лошадь…

– А чё сразу не моего ума дело-то? – не отстает мальчик. Он нахохлился, услышанные слова только добавляют ему уверенности в собственной правоте и несправедливости полученного подзатыльника.

– А то, – емко отвечает отец, – Ворк Хаггатс Опуни Наар!

– А почему «воспитываем их»? – вдруг задает вопрос юноша, идущий в колонне левее всех.

Все замолкают и косятся в его сторону. Это Касси Лорканир Виенль Марр, вены на его лбу вздулись от натуги – ему тяжело, но показать свою слабость еще тяжелее. Может, потому он и вмешивается в спор позже.

– Кроме Ворка, все вообще молчали. Кто отличился – Ворк. Как обычно. А кому раздача – тоже, как обычно – всем!

И поднимается галдеж недовольной родителями молодежи. Каждому есть что сказать.

Всю оставшуюся дорогу до дому Виенль Марр просчитывает, на чем можно сэкономить за зиму, чтобы к пахоте разжиться кобылой. Расчеты получаются плохо. И, уже не обращая никакого внимания на словесную перепалку вокруг, он время от времени вздыхает:

– У-ва-же-ни-я! Разве ж это мало – уважение-то?

Листопад все еще смотрел вслед удаляющимся крестьянам, невольно ловя обрывки произнесенных ими фраз, как вдруг ему в голову пришла совсем уж крамольная мысль:

«А что, если травница все-таки умерла, но они ее на самом деле не похоронили? Держат в каком-нибудь доме непогребенное тело в качестве оберега или еще чего, что селянам в их простоте может показаться вполне разумным? Оттого я и чувствую все это – из-за надругательства над смертью? О… Но тогда, получается, Север все-таки прав и жизнь берегинь – всего лишь естественная дорога к смерти. Ведь кроме смерти ничего и нет, по сути. Она везде. Во всем мире. Всегда. И тогда идиоты-селяне нарушают естественный ход необратимых вещей…»