Поднимай жопу и вперед!

Миша задержал дыхание, как Маша, когда ее нос оказался под водой. Он приготовился к вспышке боли, которая обязательно последует, когда он шевельнется. Он начал разгибаться, и боль открыла автоматную очередь. Миша выполз из-под кустов волчьих ягод, втягивая лесной воздух и тяжело дыша. Он поднялся, покачнулся. Ногу свело. Он схватился за нее, немного помял, согнул, разогнул, ущипнул. Вроде на месте, вроде живая. Потом побрел вперед.

В ботинке что-то кольнуло. Он не остановился проверить. Он побежал. Обогнул кустарник, прошуршал между двумя близкими соснами, собрав на себе паутину, обежал заросли какого-то растения. Снова вошел в ритм. Но бежал медленнее. Голова уже не могла так резко реагировать на препятствия. Он то и дело запинался, натыкался на что-то.

Поднимай ноги выше. Давай. Не тормози.

«Я бегу. Бегу. Я уже мертв, мама, но я бегу».

О, ты еще не мертв, сынок. Мертвым быть намного проще. Такая легкость. Но ты об этом даже не думай. Сдохнешь, когда придет время. Мертвую легкость получают только те, кто в жизни хорошо потрудился и настрадался. Как я.

«Ты?»

Да.

«И в чем же заключалась твое страдание? В просмотре телевизора? В щелканье семечек? Или в том огромном счете в банке, который ты не тратила? Уж это точно страдание».

Заткни свою вонючую пасть, выродок! Или ты хочешь увидеть своих пятерых братьев во сне? Они ведь так и не выросли. И все еще просят сиську. Только вместо сиськи они могут обглодать тебе пальцы, понял? Твоя прогулка по лесу все равно что плавание в бассейне с пушистыми шарами по сравнению с тем, что я пережила, рожая только одного тебя. Ты выходил весь день. Одиннадцать часов! Я чуть не сдохла. Вот уж не подумала, что шестой ребенок попытается убить меня в отместку за своих погибших братьев. А может, это был акт жертвоприношения, и кто-то должен был умереть. Видимо, я вовремя сообразила, что этот кто-то может стать твоим мудаком-отцом. А теперь ты мне заявляешь, что я ни хрена не делала! Да ты, сопляк, совсем страх потерял? У меня кончается терпение. Ты понял? Я терплю тебя со вчерашнего вечера. Все твои грубости. Никакая мать столько не выдержит. А мне положено покоиться в могиле вместо того, чтобы выслушивать твои причитания. Так что ты либо заткнись нахрен, сыночек дорогой, либо иди в зад! Ты понял?

«Да. Я понял».

Вот и славно.

«Славно, да не славно, как ты любишь говорить. Не славно. Ты убила моего батю, что тут может быть славного? Ты вырастила из меня больного дебила, а тут что славного? Даже если бы меня звали Слава, то все равно, что тут славного? Я бегу сам не знаю куда, не знаю для чего. И меня терзает смутное сомнение, что ко всему этому приложила руку именно ты. Я ничего этого не хотел. И если бы я не слышал твой голос, то ничего этого и не было».

Да? Ты так считаешь?

«Да, считаю».

Тогда… Тогда тебе надо остановиться. Прямо сейчас. Стой.

Миша еще бежал несколько метров, обогнул сосну, кусты дикой малины, и только потом остановился. Он привык бежать. Когда он остановился, тут же повалился на землю. Сердце его открыло культ поклонников древних богов, оно било в ритуальный барабан с неистовой силой. А грудь танцевала по-жабьи, раздувалась и сдувалась, раздувалась и сдувалась в таком ударном темпе, что воздух в лесу уже заканчивался.

Миша закрыл глаза. Осталось хрипение легких, жужжание комаров, пение птиц и шум ветра.

Где-то должны быть собаки. Где-то полицейские. Где-то летали дроны. Где они все? Почему не идут? Вот он, лежит, готовенький. Успевайте, пока он еще тут.

Молчание. Мысли утекли.

«Я хочу умереть. Я хочу жить. Я хочу в тюрьму. Я все им расскажу. И про тебя расскажу, и про Машу расскажу. И про отца расскажу. Все расскажу. А если я буду очень убедительным, то меня признают невменяемым и дадут мне уютную камеру с мягкими стенами, и я могу хоть весь день прыгать на них, как ребенок в парке развлечений, и мне не будет больно. Я буду отпружинивать от стен, как в компьютерной игре про ежика. Мне будут давать лекарства, и я больше не буду слышать твой голос. Я буду слышать только тишину. И смотреть мультики. Как под наркозом. Как тогда, когда мне вырезали аппендикс. Это будет хорошо. Наконец-то спокойствие. И никаких проблем. Не будет проблем с работой, с деньгами. И может, лет через двадцать я оттуда выйду. В конце концов они увидят, что я не буйный, и подумают – зачем меня просто так держать и кормить. А к тому времени я придумаю, как вытащить твои деньги из банка. Пока там сижу, свяжусь с юристами. Да, с мутной головой, но у меня будет достаточно времени, ведь голод не будет торопить меня. Так что все в порядке. Все будет хорошо. Надо только…»

Эй, ты, дурак, слышишь меня?

«Нет, не слышу. Ты умерла. Умерла-а-а-а! Все, можешь успокоиться. Ты сдохла, тебя сожрали черви, ты сгнила в гробу. Ты под землей, и никто тебя не слышит. Даже я».

Можешь уговаривать себя хоть сколько, придурок, но я по-прежнему тут. Рядом. Я с тобой. И если ты думаешь, что у меня не получится…

«Нет, нет, нет, не слы-ы-ы-ы-ы-ы-ышу-у-у-у!»

…не получится привлечь к себе внимание, то ты ошибаешься. Ошибаешься, парень. О-ши-ба-ешь-ся!

«Ничего не знаю, ничего не слышу. Все, уходи, я буду тут лежать и…»

И тут кто-то ущипнул Мишу за ребро, да так больно, так сильно, будто укусила ядовитая змея. Острая вспышка затмила все его болячки. Он вскрикнул и прижал руку к тому месту, где его ущипнули.

Он раскрыл опухшие глаза. И посмотрел по сторонам.

Никого вокруг.

А щипали его так, как щипала мамка, когда он был маленьким. Он помнил эти грубые щипки. Она думала, что ему нравится, называла его «ершик-ершик» и щипала, щипала, щипала. Он визжал и кричал, убегал, а она носилась за ним. Тогда он был маленький, не старше первоклассника. Тогда мамаша еще могла бегать за ним. Тогда она еще не разжирела. Он ненавидел эти щипки. Предполагалось, что таким образом она проявляла внимание. Она не любила ласки, не гладила его по голове, не взъерошивала волосы, не прикасалась губами к щеке, могла только ущипнуть или легко ударить по затылку. Когда он стал постарше, подзатыльники стали сильнее, а щипки пропали. Видимо, у нее начали болеть пальцы от щипков, и поэтому она забыла про них. Но Миша помнил, как он их ненавидел. Ему казалось, что именно с такой силой впивается орел в печень Прометея, когда тот был пристегнут к горе. А мамке это нравилось. Она защипывала его, пока он не начинал плакать. Тогда она кривилась и говорила, что он плачет, как девочка, может, его стоило назвать не Миша, а Таня? Или Настя? Если он так любит плакать.

От проклятого щипка осталась острая боль, что глаза Миши заслезились. Он приподнялся. Никого. Может, это укусил муравей? Или комар? Он отогнал стадо мошек рукой, но они тут же вернулись обратно.

Понравилось? Хочешь еще?