Итак, на дворе XV век. Московское княжество с ещё большим рвением принялось за «собирание» русских земель и консолидацию сил против Орды. Преодолев кризис власти второй четверти XIV века, отстояв династическую систему наследования и победив в междоусобной войне, княжество росло и самоутверждалось политикой Ивана III Великого (1462–1505 гг.), решительно подчинявшего себе земли, и в том числе – богатую республику Великий Новгород158. Отказавшись платить дань, а потом выстояв на реке Угре, Иван III добился перелома и в отношениях с Ордой159. Поэтому к моменту воцарения его сына – Василия III (1505–1533 гг.), – на Руси остался один самостоятельный правитель – великий князь московский.

Вся сложившаяся политическая, экономическая и культурная ситуация, набрав удельный вес, приводила к подвижкам в политическом сознании Московской Руси, и это выразилось в предъявленной Иваном III претензии на императорский титул. Русь начинала мыслить себя как независимое государство, нуждающееся в специфических формах выражения власти для укрепления единства территорий на символическом и политическом уровнях. Момент был более чем удачный, ведь в 1453 году турки-османы завоевали Константинополь, столицу Византии (этот важнейший момент – падение «второго Рима» – представлен и в работах Босха, когда он изображает мусульманский флаг у еретиков и нечестивцев, восточные одежды у ведьм, и даже самого дьявола в тюрбане). Без этого знаменательного события язык власти Московской Руси был бы иным, – но теперь зачиналась мессианская эсхатологическая концепция русской власти: на границах Европы и Азии возникло новое сильное государство с неистовой претензией быть последним бастионом православия и с отменным колонизаторским аппетитом на целую степную империю, созданную Бату-ханом.

Однако европейская монархия этой уверенности не разделяла и отнюдь не стремилась признать равное себе государство ни в бывшем поданном Орды, ни в её бывшей провинции. Что касается Московского княжества, то оно, с одной стороны, хотело выступать на равных с европейской монархией, а с другой – держаться обособленно и независимо: культурно-генетические различия между государствами Европы и пост-ордынской Русью не давали последней возможности ассоциировать себя с европейской, католической традицией, имевшей предельно негативные коннотации.

Московская Русь ступала на новый уровень политических отношений с миром Европы, но выход на мировую арену предполагал подкрепление своих прав достойным титулом, символикой и генеалогией160. Прежде всего стояла проблема титула, поскольку словосочетания «великий князь московский» и «князь всея Руси» для европейской дипломатии могли свидетельствовать о причастности к высшей знати, но никак не о равенстве королю, императору Священной Римской Империи или султану Турции161. Некоторые страны, например, Польша и Литва, вообще отказывались именовать Ивана III даже «государем всея Руси»; Австрия и Дания изредка называли его «царём», но чаще всего употреблялся титул «великий князь»162. Ивану III его права на новый высокий ранг казались бесспорными, поэтому сначала он просто увеличивал свой титул по мере включения земель под свой контроль, но самого статуса правителя это принципиально не меняло.

В сложившейся ситуации было логично и закономерно обратиться к идее «византийского наследства»: преемственности великокняжеской власти от византийских императоров. Эта концепция вызревала годами, дабы в 1492 году сложить ся в итоговом виде в «Изложении Пасхалии» митрополита Зосимы, который сформулировал взгляд на природу власти царя: сам Бог поставил Ивана III на правление Москве, всей Русской земле и иным государствам, он подобен новому царю Константину Великому, а Москва – подобна Константинополю163.

Начала формироваться идеологема, согласно которой императорская власть перешла к Древней (следовательно – Московской) Руси из Византии. В рафинированном виде эта идеологема представлена в «Сказании о князьях Владимирских»164, резюмирующем концептуальные искания 1490-х годов. Среди прочего эта официальная повесть «изобретает» и государственные регалии Москвы, «полученные» из Константинополя: «возникает» царский венец – «шапка Мономаха», «подаренная» Владимиру Мономаху его дедом, императором Византии Константином, ещё в XII веке165. Венец же этот был изготовлен в XIII–XIV вв. на Востоке и следовал восточной моде166.

Подкрепила легитимность государя и гербовая печать с двуглавым орлом (важная веха формирования имперской, объединяющей идеологии), появившаяся в качестве государственного символа в конце XV века: герб красовался на печати одной из грамот Ивана III 1497 года. Ранее подобное изображение появлялось на тверских и новгородских монетах.

Существуют различные мнения о происхождении двуглавого орла167. Общепринятый взгляд связан с заимствованием государственного символа из Византии через племянницу последнего византийского императора и жену Ивана III Софью Палеолог. Этой версии, восходящей ещё к «Истории государства Российского» Николая Михайловича Карамзина168, сопутствует ряд неточностей, и на сегодняшний день нет однозначного объяснения её происхождения169. Изображение орла присутствовало на гербах Палеологов, Габсбургов (для которых писал свои триптихи Босх), Византии, императоров Священной Римской Империи и, наконец, появилось в геральдике Московского царства Ивана III, обнажив имперские амбиции правителя, позднее усиленные целым рядом идеологем, выраженных в «Сказании о князьях Владимирских»170. Именно туда была включена и легенда о происхождении Рюриковичей от римского императора Августа[31]. «Сказание» артикулировало также и идею самодержавия в единственной истинно православной стране (в то время как понятие «самодержец» входит в официальный титул правления Василия III).

Важнейшим этапом на пути развития идеологической (мессианской и апокалиптической) системы стала идея «последнего православного царства», сформулированная Филофеем – монахом Спасо-Елеазаровского монастыря. В своих посланиях он пишет, что русская церковь уже не просто не зависит от константинопольского патриархата, но наоборот – представители русской православной церкви отвечают за судьбу христианства во всем мире. Москва занимает место двух павших столиц, становясь символическим и последним Третьим Римом171. Возникновение этой доктрины связано с эсхатологическими представлениями конца XV века. Накануне 7000 года христианский мир жил в ожидании Конца света. Дата, высчитанная от момента Сотворения мира, понималась как завершение «Божественной недели» и наделялась сакральным значением. Христианская мысль пророчески связывала эту дату, совпадающую с 1492 годом в современном летоисчислении от рождества Христова, с наступлением Страшного Суда 172. На рубеже XV и XVI веков люди христианского мира были преисполнены ожиданий, которые отразились и на творчестве Иеронима Босха в северной Европе, и на концепции власти Ивана IV в Московской Руси.

Апокалиптические настроения в среде русских интеллектуалов, рассуждения Филофея и предсказания о Конце света, – всё это возникло не на пустом месте, но на почве глубокой традиции, берущей своё начало в византийской эсхатологии, которая в свою очередь уходит корнями в античные и иудейские представления.