Другое дело, нужно уметь отличать истинные желания откапризов. Например, есть разница между желанием быть любимым и бесконечнымипопытками обратить на себя внимание. Нужно уметь видеть разницу между истиннымжеланием и вторичной реакцией, как я её называю. Например, существенноотличаются друг от друга желание любить и ненависть, порождаемая страхомполюбить, страхом перед любовью.

Но все это нам известно или, по крайней мере, может бытьнами осознано, если мы приложим некоторые усилия. И ведь все мы в глубине душизнаем, чего хотим по-настоящему. Но что-то нас сдерживает, ограничивает, недаёт ходу. Значит, проблема вовсе не в том, что наши желания плохи илитруднореализуемы. Значит, проблема в том, что мы боимся им доверять. А если мыне доверяем своим истинным желаниям, разве можем мы доверять самим себе? А кудабез этого?

Мы привыкли скрывать свои истинные желания друг от друга заличиной бесстрастности и наигранной силы. И совершенно не догадываемся, что насамом деле все хотим одного и того же. И опять мы на лезвии бритвы, и опятьбалансируем, не решаясь прыгнуть и боясь упасть.

В «прогулке» по лезвию мало приятного, оно ранит. Но мыготовы терпеть эту боль, готовы мучиться и не можем заставить себя сделать этотодин-единственный решающий шаг. Мы не решаемся сделать то, в чем видим своюпогибель. Но не решаемся сделать и то, что может принести нам спасение. Мы недоверяем своим истинным желаниям, самим себе и после этого хотим рассчитыватьна чьё-то доверие. Осознавайте свои истинные желания и следуйте им, даже есливам придётся прыгать с лезвия. Избавьтесь от прогноза, разглядите цель ипрыгайте.

* * *

И теперь о втором обещанном случае. Мы уже много говорили отревоге. В прошлой главе я даже предложил вам попить с ней чайку. Впрочем, всеметоды и психологические механизмы, изложенные в этой книге, способствуютборьбе с ней. Но даже они, при всей их эффективности, бывают бесполезны вслучаях, когда тревога очень сильна, да вдобавок подкреплена реальной угрозой,или когда человек на протяжении многих лет не видит выхода из создавшейсяситуации, от чего впадает в тяжёлую депрессию и лишается последних сил дляборьбы.

Все, о чем шла речь прежде, рассчитано на тех, у кого ещёостались силы для борьбы с недугом, а как быть, если они исчерпаны? Если нет нетолько перспектив, но и сил их разглядывать? В этом случае используется этот жепсихологический механизм – прыжок с лезвия бритвы, только в новой редакции. Втаких случаях это уже не прыжок, а падение с лезвия. Разница на первый взглядкажется незначительной, но если для первого нужны подчас значительные силы, тодля второго оставшиеся силы могут только помешать. Тут нужно обессилеть ипадать, не оказывая падению никакого сопротивления, точно следуя расхожейшутливой рекомендации: «Доктор сказал в морг – значит, в морг».

Итак, как я уже говорил, бывает тревога посильнее простогобеспокойства. Мне и самому известна такая тревога, с этим ко мне частообращаются пациенты. По сути, она мало чем отличается от тех латентных(скрытых) тревожных состояний, о которых шла речь в других главах. Но есть ипринципиальное различие, которое заключается в нашей панике, в чувствепотерянности и раздавленности.

Паника, растерянность, ощущениераздавленности – все это нашипереживания. В них повинна не тревога, а мы сами – это свидетельство нашейкапитуляции перед ней.

И если при латентной, подспудной тревоге мы не переживаемтак сильно и так явственно наше тревожное состояние, то в тех. случаях, когдатревога выражена, сильна, нас захватывают собственные переживания, и мы оказываемсяпоражены страхом, как чумой. Тревога может парализовать, она может завладетьчеловеком настолько, что невозможна будет никакая деятельность. Это тревога,бьющая через край.

Однажды ко мне обратилась женщина средних лет, поражённаятревогой буквально до мозга костей. Она сама была тревогой. Она ничего не могладелать, ни о чем думать, не испытывая тревоги. Она не знала никаких чувств,кроме тревоги. Мир померк, она перестала его замечать. Всюду ей чудилась одналишь тревога. Она не выходила на улицу, но и дома оставаться у неё не былоникаких сил. Когда она оказывалась одна, ей становилось настолько плохо, чтовозникало ощущение смерти. Она прямо чувствовала, что умирает. В ней уже неосталось страха смерти, который преследовал её поначалу. Смерть казалась ейкаким-то несбыточным счастьем – избавлением. Все время она проводила в постелии уже ничем не занималась.

Тревога подкреплялась и реальной (более или менее)опасностью. Её муж был более чем состоятельным человеком, а, по нашим временам,с таким счастьем жить спокойно не дают. Поэтому она боялась и за него, и задетей. Длительность её болезни побила все возможные рекорды, а количествогоспитализаций в психиатрические клиники и сосчитать было трудно. Как мнесказал её сын: «После всего этого невозможно остаться нормальной».

Она почти отказывалась говорить, боялась что-либо объяснять,в глазах постоянно стояли слезы, а надежды на выздоровление не было никакой.Ну, как вы понимаете, я не стал предлагать ей расслабиться и быть «здесь исейчас», а о попытках раздвинуть пространство не могло быть и речи.Относительно же планирования я вообще молчу, поскольку все её планирования, неговоря уже о прогнозах, вели лишь к разрушению и гибели. Короче говоря, порабыло падать с лезвия. Впрочем, этот процесс уже шёл полным ходом, так что отменя требовались только наблюдение и страховка.

Чтобы выполнить задуманное, мне необходимо было уговорить еёотпустить последнюю ниточку, связывающую её с реальной жизнью. Надо было, какговорят в таких случаях моряки, отдать концы. Иначе падение грозило растянутьсяещё на несколько лет. Этого допустить было никак нельзя, поскольку через парулет, даже упав с лезвия, это ни к чему бы хорошему не привело – при таком-топсихическом истощении. Она все ещё боялась этого падения в никуда. Но даже длятого, чтобы удержаться в том состоянии, в котором она теперь оказалась, и тотребовались огромные усилия. Как мне было объяснить ей, что нечего цепляться затакую жизнь? Я бы, например, на её месте не стал. Но я – то был на своём месте,а она на своём, так что такой довод глуп, он не имеет никакого смысла. Она жепока ещё продолжала держаться.

Диоген жил в бочке. Когда же его спросили, где будет онжить, если украдут бочку, невозмутимо ответил: «Останется место, котороезанимала бочка».

Тогда я сказал ей, что вся её беда в том, что она страдаетот полумер: мужа она не любит, но не разводится, детей она любит, но ничего дляних не может сделать из-за своей болезни, хочет работать, а думает о смерти.Короче говоря, сплошной разброд и шатания. «Создаётся впечатление, что выпостоянно пытаетесь кого-то обмануть и причём в первую очередь себя: хотитеодно, а делаете другое», – сказал я в заключение и увидел слегкараздражённый взгляд, благодаря чему понял, что сопротивление давно назревшемупадению ещё до конца не сломлено. И тогда я решился рассказать ей о том, какбольшинство людей пытаются покончить жизнь самоубийством.